Они отстаивали ту высотку где-то под Андреаполем ровно четырнадцать суток.

Четырнадцать суток подряд за спинами их подымалось и начинало припекать затылки солнце. Потом над окопами зависал немецкий «костыль». «Костыль» улетал, и вскоре окопы принималась долбить немецкая артиллерия, — там и тут по склонам высоты вырастали черные кусты разрывов.

От гари и дыма чернел и мутился воздух, тряслась под ногами, ходила земля. Сквозь копоть и дым разрывов тускло светило солнце. Пахло сгоревшим толом, окалиной...

Потом траншеи принимались утюжить немецкие пикировщики. Порою они опускались настолько низко, что запах бензина бил в ноздри и в лица бойцов ударяли горячие струи воздуха.

Тотчас же после артподготовки и обработки линии обороны с воздуха на равнине перед высоткой появлялись пьяные гитлеровцы. В атаку шли без мундиров, в одних нательных рубахах, с рукавами, закатанными до локтей.

Бойцы, оглушенные, полуослепшие, подымали головы из окопов и, сплевывая набившийся в рот песок, готовились к отражению атаки. Лязгали винтовочные затворы, линия обороны оживала, принималась огрызаться пулеметными очередями, неровным перемежающимся треском винтовочных выстрелов. Цепи гитлеровцев замедляли движение, залегали и принимались отстреливаться...

Иногда, после жиденькой артподготовки, наши бойцы поднимались в контратаку. Слышались команды «вперед!», красноармейцы выскакивали на бруствер и с винтовками наперевес кидались в штыковую на противника...

Днем отбивали атаки, по ночам приводили себя в порядок — отправляли раненых в тыл, хоронили убитых, выравнивали обрушенные окопы, копали новые.

Под утро на пятнадцатые сутки, когда в ротах оставалось от семнадцати до тридцати бойцов, был наконец-то получен приказ об отходе. Во взводе младшего лейтенанта Галкина в живых оставалось пятеро — вместе с ним, с командиром. Брели смертельно уставшие, с почернелыми лицами, едва узнавая друг друга.

В полдень, когда в зените стрявшее солнце жгло скорпионом, послышалась команда на привал. На опушке леса ожидала полевая кухня. Но только измотанные бойцы успели отведать горячего и расположиться на отдых, как из-за кустов послышались автоматные очереди.

— Не-е-м... цы-ы-ы!!!

Батальонного убило еще в окопах, остатками батальона, где находился Галкин, командовал политрук. Политрук приказал отходить к озеру, где держали оборону другие полки дивизии.

Красноармейцы, отстреливаясь, принялись пробираться сквозь негустую посадку. Поодиночке и кучками выбегали они на вырубку, на открытое место, пересеченное грейдером. Отсюда уж было видно и озеро, что синело за дальней деревней.

Галкину с остатками его взвода, единственным в батальоне автоматчикам, было приказано прикрывать отход. Рассредоточившись по обочине грейдера, они впятером залегли в неглубоком кювете.

Но стрельба немецких автоматов неожиданно оборвалась. Вот уже исчезли с глаз и остатки отходившего полка, а немцы на грейдере не показывались.

Галкин дал приказ отходить.

Все пятеро, пригибаясь и маскируясь кустами, побежали вдогонку за батальоном, но над головами вдруг засвистели немецкие мины. Они рвались с надсадным кряхтением, черные кусты разрывов все чаще стали вспухать вдоль грейдера — немец бил с запозданием по отходившим остаткам полка.

Кинувшись на землю, все они, пятеро, заскользили ужами по вырубке, подымаясь для коротких перебежек. Во время одной из них Галкин поднял было голову, чтобы увидеть своих бойцов, но от близкого посвиста мины вновь вжался в сухую горячую землю.

Неподалеку один за другим хрястнули два разрыва. Мгновенно вскочив, Галкин метнулся к ближайшей ямке. На бегу ощутил знобкий холод, удар — и уж не помнил, успел ли упасть до того, как услышал еще один взрыв, или взрыв застиг его в самый момент перебежки.

«Жив! И на этот раз не накрыли...» — радостно вспыхнуло в нем. Но глаза его с недоумением задержались на исщепленном прикладе автомата. Затем он почувствовал боль в ноге и в руке.

Он перевел глаза на левую руку.

Рукав гимнастерки весь был изорван. Там и тут, растекаясь по грязной коже, били фонтанчики крови. Схватился здоровой рукой за грудь — грудь тоже была в крови. А когда он взглянул на левую ногу, то и глазам своим не поверил: ступня была подошвой повернута к нему.

«Отвоевался...»

Разрывая на себе истлевшую исподнюю рубаху, помогая зубами, кое-как перетянул раны, морщась и охая. Попытался было подняться, крикнуть кого из своих, но резкая боль повалила, опрокинула навзничь. Замельтешило в глазах...

Долго лежал лицом вверх, глядя на выгоревшее от зноя небо, чуя, как вместе с кровью уходят из тела силы, с каждой минутой сильней ощущая жажду, нестерпимое желание пить, от которого жарко трескались губы, поленом лежал в воспаленном рту пересохший язык.

Хряпающие звуки разрывов ушли куда-то правее. Галкин то слышал их, то они пропадали опять. Сознание его заслонялось все чаще чем-то мерцающе красным, сквозь которое слышался жалобный, словно и не его голос: пи-и-ить... пи-и-ить... пи-и-ить... И где-то еще оставалась надежда, что ребята его не бросят, вернутся и подберут.

В одно из мгновений, когда сознание несколько прояснилось, ему вдруг почудилась новая перестрелка. Частую дробь немецких автоматов перебивали редкие хлопки винтовочных выстрелов. Показалось, что он даже слышал крики «ура». Но вскоре опять все смолкло, опять наступила звенящая, знойная тишина. «Пи-и-ить... пи-и-ить... пи-и-ить...» — просила она тонким, жалобным голосом. Между глазами и небом мелькнула размытая тень. Он попытался что-то сказать, но сам не услышал свой голос. Собрав последние силы, поднял здоровую руку и попытался ею махать...

Но вот небо над ним закрыло что-то большое и темное. Отодвинулось, раздвоилось, ушло в пространство, сказав по-русски: «Ух ты, как изорвало его!» Затем его принялись ощупывать чьи-то руки, подлаживаясь, как бы удобнее взять. Он даже расслышал такую фразу: «Вот если б винтовки — носилки можно бы сделать. А из этих телячьих ног (так называли в полку автоматы) и не сочинишь ни хрена...»

Он попытался сказать, что пусть несут как угодно, лишь бы не оставляли немцам, но только пошевелил губами. Его подхватили и поволокли...

При спуске в овраг их вновь обстреляли. Те, что тащили Галкина, так припустили под горку с раненым, что он потерял сознание опять.

Очнулся в какой-то избе и открыл глаза. Долгое время перед глазами все плыло. Потом размытые контуры предметов стали входить в свои рамки, и Галкин увидел коричневый, в трещинах, потолок. Перевел глаза на стену.

Мирно тикавшие ходики показывали семь, но что это было — утро? вечер? Тот самый день или уже следующий? Если тот, то он пролежал возле грейдера, истекая кровью, примерно с двенадцати дня.

Его успели перевязать, переодели в чистое. Возле кровати стоял санитар и что-то объяснял человеку со шпалами в зеленых петлицах, должно быть доктору. Тот, с любопытством поглядывая на Галкина, проговорил: «Ты смотри, как его разделало! А он еще живой и даже памяти не потерял...»

Тут Галкин снова забылся.

Очнулся уже в медсанбате. Рядом с ним врач:

— Как чувствуете себя?

— Только глаза у меня и остались, кажись, живые, — ответил ему слабым голосом Галкин. — Их-то я еще чую, а остального будто и нет ничего...

— Ну, теперь-то вы будете жить! — обнадежил врач. — Мы вам кровицы свеженькой влили, а то уж у вас и пульс не прощупывался. С такой кровопотерей у нас еще никто не выживал, у вас, лейтенант, очень сильное сердце.

Доктор позвал:

— Васянина!

Входит девица в белом халате. Доктор сказал:

— Это она вас выручила, ее кровь вам помогла.

Галкин с трудом перевел глаза на девицу. Хотелось сказать ей спасибо, да губы не слушались.

К вечеру его и еще троих доставили на железнодорожную станцию. Васянина их сопровождала. Там снесли всех в вокзал и оставили на носилках у выхода. Васянина наказала, чтоб ждали, и вышла места в санитарном поезде оформлять.