Лежат они на носилках рядком, покуривают (в медсанбате выдали по пачке «Беломора»). Раз покурили, другой — Васяниной нет...
Рядом сирены воздушной тревоги завыли, заухали перепуганно паровозы. Народ весь в зале засуетился, забегал и повалил к выходным дверям...
Мигом весь зал опустел! А Васянина не появляется.
Бежит мимо них дежурный по станции, перепуганный до смерти. Выкрикнул:
— Немцы прорвались!.. Срочная эвакуация!.. Кто вас тут на носилках забыл?!
Крикнул — и тоже исчез куда-то.
А за станцией взрывы слышны и выстрелы. Самолеты чужие завыли над головой.
Ну где же, где же Васянина эта?
Бросила, курва!!
Лежат они, четверо, на носилках, тоскуют душой.
«Вот ведь как дело-то обернулось, — думает Галкин, — видно, три раза подряд человеку не может везти...»
Только он так подумал — влетает Васянина:
— Мальчики, милые...
С ней человек, на шофера похож. Хватают они носилки с Васяниной — рысью на улицу. Посовали всех четверых спешно в кузов полуторки, и шофер газанул.
Где откопала Васянина ту полуторку — неизвестно, но только от сильной тряски открылись в дороге у раненых адские боли. Стонут, кричат, матерятся. И вместо того чтоб шоферу спасибо сказать, его по матушке поливают: мол, тише вези, мать твою!.. А шофер — тот обратно на них. «По дороге, — кричит, — всех к чертям собачьим повыкидаю, если будете мне гаметь!»
Васянина в кузове, вместе с ранеными. Разрывается, плачет: «Мальчики, миленькие, ну потерпите немножечко... Ну хоть самую чуточку потерпите, ведь вы же мужчины!»
Так всю ночь они ехали. Соседи Галкина, да и сам он, ругались вначале по-черному, потом причитать принялись и охать. А под утро затихли, даже стонать перестали. «Вот какие вы все у меня молодцы, какие вы умницы!» — радуется впросонках Васянина. К утру добрались они до Калинина-города, госпиталь отыскали. Принялись носилки из кузова выгружать, а на носилках — один за другим — три трупа. Один только Галкин из всех четверых и остался живой...
Тут его снова быстренько на вливание, снова на перевязку. Все грязное посдирали, разрезали, сняли, помыли младшего лейтенанта, переодели в чистое.
К вечеру делает доктор обход — и опять: как себя чувствуете? Галкин не очень жалуется, говорит, ничего, вот только дышать, заявляет, нечем, и просит открыть все окна. А доктор ему: напротив, дескать, в палате у нас настолько свежо, что на мне вот пальто под халатом, и то я зябну. Но чует, с раненым что-то неладно, и тут же его в операционную.
Утром очнулся — в теле какая-то легкость. Рядом девчонка эта, Васянина. Всю ночь продежурила возле него. Доктор приходит: как температура, не было ли рвоты, есть ли аппетит?
Рвоты-то нет, отвечает Галкин, а вот насчет аппетита и сам не пойму...
— Ну, это сейчас установим, проверим, — говорит ему доктор и велит принести разведенный спирт. — Не откажешься?
— Что вы! После него я хоть собаку съем...
Выпил — и тут же за пищу. Съел — просит еще.
С тех пор и пошел на поправку. Но вскоре его с другими тяжелыми в Томск, за Урал отправили, потому как Калинин стал городом фронтовым. И Васянина в поезде с ними. Она, как раненых привезла на машине, так и осталась при госпитале, деваться ей некуда все равно.
В дороге Галкину снова сделалось хуже, нога вся распухла, пальцы стали чернеть. Началась гангрена. Едва и живым бы добрался до места, если бы не Васянина, не отходила она от него ни ночью ни днем.
В Томск привезли — Галкина сразу к профессору. Тот еще одну операцию... Про профессора этого прямо сказки ходили. Дескать, мастер такой по части отрезать и вырезать — хвост на бегу у собаки отхватит и снова приставит. И никто не заметит, когда он и шов наложил.
Ну, починил его тот профессор, и пролежал Галкин в госпитале аж до самой весны. А чтобы не скучно раненым было, им патефон притащили в палату. Вот и развлекал своих соседей бывший взводный Шульженкой да Руслановой...
Выписали весной. Комиссовали, признали годным к нестроевой. Направили в батальон охраны в прифронтовой городишко — мосты, склады разные охранять. Про-кантовался там с месяц — вдруг подает рапорт: дескать, на фронт добровольцем хочу. А батальонный вернул тот рапорт, сказал, чтоб больше с такими делами он к нему не совался.
Галкин пишет тогда в Наркомат обороны. «Не возражают», — оттуда ответ. Но тут начальник местного гарнизона уперся. Ты, кричит, бойцам своим пример сознательной дисциплины должен показывать, а на деле что вытворяешь?.. Служи, трах-тах-тах, где родина приказала, не смей самовольничать у меня!
Галкин же не унимается, пишет на имя товарища Сталина. И полевую почту указывает, куда бы хотел попасть.
На этот раз гарнизонный начальник лично письмо его перехватывает. Вызвал Галкина — снова орет на него:
— Ступай, трах-тах-тах, на комиссию! Ступай, сукин сын, но смотри: если тебя там забракуют, снова признают негодным, — вот этой вот самой рукой из собственного «ТТ» застрелю...
Пришлось идти на комиссию. И удалось убедить врачей, что сможет он еще воевать. Получил направление в ту самую полевую почту, куда он, собственно, и просился. А стремился туда потому, что зазноба его там служила, Васянина. Она, как уехала из госпиталя, из Томска, все это время с ним, с Галкиным, переписку вела...
На этом месте я прервал Жоркино повествование. Стоп, говорю, суду все ясно. Так сказать, фронтовой эпизод: боевая подруга, рискуя собственной жизнью... ну, и так далее. А после она, боевая подруга, стала законной женой героя, демобилизовались — и... Понял я все, дорогой мой Жора! Можешь не продолжать.
— И ни хрена ты, сундук, не понял! — сказал мне не очень вежливо Жорка. — В том-то и дело, что никакой Васянина женой ему не стала. Брат-то уж был женатый, еще до войны... На ком? А вот на этой на самой Кале. Васянину он, конечно, любил, даже дочь от нее заимел, а все-таки после войны к законной своей вернулся.
— Зачем же он к ней вернулся?! — по-глупому бухнул я.
— А это уж ты у него спроси.
— Заставили к ней вернуться! — вдруг подала голос Маня. — Пригрозили: если к законной своей не вернется — из партии исключат.
— Чего ты мелешь, чего ты там мелешь-то?! — вскинулся Жорка и покрутил сокрушенно носом: — Вот же люди! Сами ни хренинушки не знают, а лезут еще другим объяснять...
— Ты-то уж больно знаешь! — окрысилась Маня.
Но поскольку я ждал объяснения, то, показав на пустую бутылку, Жорка проговорил:
— Тут, брат, придется еще три таких же выпить, если про все тебе объяснять.
Он безнадежно махнул рукой и поднялся.
Я тоже встал.
12
Вернувшись от Жорки, залез я в корыто и с наслаждением принялся сдирать с себя заводскую грязь.
Помылся, переоделся в чистое и завалился на свежие простыни. Зинаида вынесла на терраску корыто, притерла пол. И все это молча. Неужто обиделась?
Стояла она сейчас босиком на чистом полу, в прозрачной ночной сорочке. Стояла и расчесывала свои волосы, еще влажные после мытья. Я глядел на нее. Какая она у меня красивая! Лежал, томился и ждал, когда догадается выключить свет...
Всю эту неделю я так был занят своими переживаниями, что вовсе мне было не до жены. Да и вообще я давно не испытывал такого блаженного состояния, как в этот вечер. Должно быть, от сознания, что мне теперь уже ничего не грозит, что с завтрашнего дня снова я буду жить полной жизнью, без этой трусливой оглядки по сторонам.
А Зинаида будто нарочно тянула время. Расчесав свои волосы, стала сушить их возле горячей плиты. Долго затем ходила по комнате, шлепая босыми ногами, плотнее задергивала занавески на окнах, что-то переставляла. А я лежал и томился. Ох, как все же они недогадливы, эти женщины! Или притворяются, что ничего не понимают?!..
В комнате чисто. Жарко натоплено. Пахнет свежевымытым полом. Милый сердцу субботний, с детства знакомый запах!