Накануне Нового года Наталью вызвали в райком. На бюро шла речь о водоснабжении целинных совхозов, о плане разведочных работ. Решили начать с «Гвардейского»: Витковский сумел доказать, что без новых скважин нечего и думать о новых фермах.

— Заедем на часок ко мне, посмотрите, как живет наш брат, директор, — сказал он ей после заседания бюро.

Она согласилась: нельзя же выглядеть кисейной барышней.

В доме Павла Фомича ее поразило множество книг. Стены двух комнат и даже передней были почти сплошь заставлены высокими полками.

— Какая у вас богатая библиотека, — позавидовала она.

— Годами собирал по книжке. Охотился за новинками, втридорога платил за какую-нибудь библиографическую редкость. Надо, не надо, а покупал. У каждого своя слабость.

Наталья пробегала глазами золотые тиснения на ледериновых корешках. Три полных ряда главной полки занимали собрания сочинений классиков марксизма, а в начале четвертого расположились сталинские томики, они стояли как бы по ранжиру, но в то же время и на отшибе, особняком. Их набралось всего с десяток.

— И это моя слабость, — сказал Павел Фомич. — Хотя Верховный лишал меня всех наград, звания и должностей, никакой, понимаете ли, обиды не осталось.

— Вам повезло.

— То есть?

— Друг моего отца, пограничник, герой гражданской войны, был вообще уволен из армии.

— И только?

— Муж, выйдя из окружения, попал на какую-то проверку, потом в штрафную роту, и лишь после ранения его восстановили в звании лейтенанта.

— Знаю, все знаю. История всегда черновик, и каждое поколение исправляет этот черновик, находя в нем все новые ошибки. Набело написанной истории не существует, разве лишь за исключением Древней Греции или Древнего Рима. Но нельзя исправлять историю чувств.

— Что вы имеете в виду?

— То есть нельзя при жизни одного поколения, не считаясь с его зрительной памятью, создавать, скажем, картину войны, мало похожую на ту, которую мы знаем. Из песни слова не выкинешь, так и в нашей памяти не зачеркнешь тех слов, с которыми солдаты хаживали в атаки. Вы понимаете меня?

— Стараюсь... Однако мне пора, Павел Фомич.

Как ни уговаривал он ее посидеть еще немножко, не согласилась.

«История чувств, история чувств...» — рассеянно думала она, возвращаясь в поселок геологической экспедиции. Отчего-то неспокойно сделалось у нее на сердце после этой встречи с Павлом Фомичом.

15

Перед самым отъездом на площадку никелевого комбината Зареченцев решил зайти к предсовнархоза, — просто так, проститься. Все вопросы обсуждены вчера, добро получено, и можно отправиться в путь-дорогу, тем более, что надоели уже изрядно эти наивные знаки внимания сослуживцев по поводу его некоторого повышения в должности. Велико событие: бывший замминистра утвержден заместителем председателя совнархоза по строительству. Но в душе Вениамин Николаевич был доволен, только виду не подавал, как какой-нибудь выдвиженец. Эта перемена оказалась кстати еще и потому, что в воздухе чувствовалось приближение новой реорганизации: поговаривали об укрупнении экономических районов.

Председатель заканчивал разговор с Москвой, когда Вениамин Николаевич по-свойски, как и полагается заму, быстро вошел к нему в пальто и ушанке. Судя по всему, тот говорил с женой. («Хитрец, — подумал Вениамин Николаевич. — Так и не вывез семью из столицы. А теперь, после укрупнения, вернется домой как из длительной командировки: и задание партии выполнил, и ближних ни в чем не ущемил».)

— Хорошо, что заглянули, — сказал председатель, опустив трубку и поглаживая ее ладонью. — Прошу вас, с Братчиковым будьте деликатнее. Синева этого я не знаю, не берусь судить о нем. Но Братчиков достоин уважения. Не беда, что он только техник. Побольше бы нам таких техников. Как ведет дело: все у него в кулаке. Ни один из трестов, расположенных в городах, не сдал в первом квартале ни одного жилого дома. А Братчиков у черта на куличках сдал две с лишним тысячи квадратных метров! Собранный мужик.

— Я же вам рекомендовал его, — сказал Вениамин Николаевич.

— Помню. Но вчера мне показалось, что вы настроены воинственно.

— Моя воинственность относится к Синеву.

— Постарайтесь убедить их, что у нас нет другого выхода. Они будут, конечно, очень недовольны тем, что план остается на уровне прошлого года.

— Ничего, переживут.

— Я не о переживаниях. Важно, чтобы люди правильно оценили сложившуюся обстановку. Объясните им, что с будущего года мы сможем форсировать работы по «Никельстрою» вовсю, пока же надо терпеливо создавать задел, главным образом на площадках первого и второго микрорайонов. А что все-таки у вас с Синевым?

— Не обращайте внимания. Синев весьма самовлюбленный человек, этакий полководец без армии. В строительных делах абсолютно не разбирается, но корчит из себя политика новейшего типа.

— Что это значит?

— Любит блеснуть той легкостью, с которой привык, как бывший военный, поворачиваться кругом. Не обращайте внимания.

— Ну, счастливого пути, Вениамин Николаевич! — Председатель встал, подал руку.

Зареченцеву показалось, что он поспешил окончить разговор, как только речь зашла об искусстве крутых поворотов.

«Да уж не принял ли он на свой счет? — думал Зареченцев, неторопливо спускаясь к выходу. — Весьма, весьма возможно. Недаром председателя живо интересует этот солдафон. Вот тебе и не обращайте внимания!» Как ни старался Вениамин Николаевич представить свои отношения с Синевым в виде мелких стычек, не имеющих абсолютно никакого значения, но каждый раз, собираясь на стройку, он ловил себя на том, что побаивается Синева. Он знал, с какой стороны нападет на него Синев, по какому поводу, но совершенно не знал, когда и как нападет, — в открытую, при всех, или с глазу на глаз, в присутствии одного Братчикова. Иногда ему казалось, что Синев чего-то недоговаривает, что все эти наскоки лишь разведка, что главный камень еще не брошен, — и в эти минуты он зябко поеживался, точно перед ударом, которого избежать нельзя...

— Привет зимовщикам Южного полюса Урала! — громко сказал Зареченцев, по-хозяйски распахнув дверь в кабинет начальника строительства.

— А-а, Вениамин Николаевич!.. — Братчиков поднялся из-за стола, вышел на середину комнаты. — Разрешите поздравить вас?..

— Бросьте вы, товарищи, эти церемонии.

Встал и Синев, сидевший в сторонке, на диване.

— Почему не позвонили, Вениамин Николаевич?

— И хорошо, что не позвонил. Пришлось добираться на всех видах транспорта: до Степногорска летел на рейсовом самолете, потом ехал на товарном, который застрял на полпути (дорогу перемело), потом тащился на тракторных санях, — как раз подоспела оказия, снаряженная в «Гвардейский», ну а из совхоза Павел Фомич проводил меня на «газике».

— Все время была великолепная погода, это вчерашний буран отрезал нас от всего мира.

— Я, видите ли, обязательно попаду в буран, мне везет! — сказал Зареченцев, протирая пенсне носовым платком. Он подслеповато щурился, взглядывая на молчавшего Синева, будто не узнавал его. — Вы-то как поживаете, Василий Александрович?

— Привыкаю.

— Скромничает, давным-давно вошел в курс дела, — сказал Братчиков.

— Однополчане умеют поддерживать друг друга! — заметил улыбающийся Зареченцев.

«Опять ты, верно, неспроста пожаловал на стройку», — решил Синев, который и не скрывал своей неприязни к нему. Они не сошлись чуть ли не с первой встречи.

Братчиков стал подробно докладывать о ходе работ. Техник-строитель Братчиков был деликатным в обращении с учеными людьми. Зареченцев слушал молча, вопросов не задавал. Синеву не терпелось подсказать кое-что о материалах или о транспорте, но успеет еще испортить настроение. Вениамину Николаевичу — пусть отогревается.

— Кстати, мы намерены поручить вам строительство асбестового комбината, — сказал Зареченцев, когда Братчиков закончил свой доклад.

— А что, никелевый комбинат мы уже закончили? — не сдержался все же Синев.