— А ты не шипи, как баллон со сжатым воздухом, — ухмыльнулся Пономарь.

— Истребители уже все на реактивных летают, — вступил в разговор Коля Зубарев. — Переучились. А мы еще и не начинали.

— Ничего, начнем и мы, — отмахнулся Валентин. — Время такое. Как когда-то парусный флот был вытеснен паровым, так теперь винтомоторная авиация уступает место реактивной. От этого никуда не уйдешь. Закон. — И вдруг, увлекаясь, он окинул нас загоревшимся взглядом: — Нет, вы только вникните, что происходит! Это… Это же самая настоящая техническая революция!..

Мысль, высказанная им, была, скорее всего, лишь предположением, догадкой, но Валентин редко говорил о чем-нибудь с сомнением или хотя бы с раздумьем. Он всегда категорично утверждал или отрицал. И мы восприняли его заявление с иронией. Чего-чего — революция? Какая такая революция? Ну, братец, тут ты хватил через край, подзагнул.

— Почему? — задиристо вскинулся Пономарев. — Появление парового двигателя было самой настоящей революцией для всего тогдашнего транспорта. Да и не только для транспорта — для всей индустрии. А тут — реактивный. Нет, не зря Циолковский сказал: новая эра!..

Спорить с ним невозможно. Ты слово — он тебе сто. Вот и сейчас он весь ощетинился от наших возражений. Докуренная до основания сигарета обожгла ему пальцы, он зашипел сквозь стиснутые зубы, щелчком послал окурок в урну, тут же закурил снова, сделал пару глубоких затяжек и опять зарокотал, как мотор на холостых оборотах.

Отстаивая свою точку зрения, Валентин говорил громко, почти кричал. Это привлекло внимание Филатова. Майор неторопливо двинулся в нашу сторону, но вдруг остановился, прислушался и шагнул к окну.

Пономарев умолк. На минуту воцарилась тишина, и в этой тишине зародился непонятный, быстро усиливающийся звук. Казалось, где-то неподалеку с тяжелым шумом хлынула огромная масса воды. В ее клокотание вплелся пронзительный звенящий свист, а в следующий момент все вдруг содрогнулось от неслыханного грохота.

Ах, какой это был грохот! Небо ревело, стонало, громыхало, крошилось на куски, выворачивалось наизнанку. Угрюмые северные сопки вздрагивали с головы до пят, словно бы и они гудели своими нутряными басами. Не знаю, от страха или от восторга, у меня по телу пробегал озноб и замирало сердце. А Филатов, слушая этот неистовый гул, был похож на полководца, наслаждающегося музыкой победного наступления.

— Летят! — сказал он, поворачиваясь к нам всем своим медвежьим туловищем. — Наши! Реактивные…

Так вот каким оказалось происхождение этого бешеного, до жути грозного рева! С гудением бензиновых моторов мы давно уже свыклись, а такого еще не знали. И чудилось, что это был не просто гул, а утробный рык какого-то мифического чудища, полный исступленной ярости и необузданной силы.

Самолеты летели группой, в строю. От грома их турбин дрожмя дрожала земля, трепетали стены нашей учебной базы, жалобно дребезжали оконные стекла.

С живостью, неожиданной для его грузной фигуры, майор устремился к выходу.

Пономарев в приливе буйной радости подпрыгнул до потолка.

Не будь потолка, он сиганул бы выше.

Обгоняя друг друга, мы выскочили на крыльцо, втиснулись в командирскую легковушку и, как по тревоге, помчались на аэродром. Уже знакомая дорога казалась нам иной, незнакомой.

Она вела нас в будущее..

В новую эру.

* * *

От тяжелых раскатов неслыханно мощного гула распались хмурые осенние тучи. Из-за них осторожно, вполглаза выглянуло робкое северное солнце. Ему, наверно, тоже хотелось полюбоваться новоявленными громовержцами, но оно то ли стеснялось, то ли побаивалось этих стальных великанов.

Они, впрочем, были не стальными — дюралевыми. Однако серебристый дюраль их обшивки, аккуратно прилизанной в стыках плоскостей с фюзеляжем, был отполирован почти до зеркального блеска. Поэтому издали каждый из них представлялся цельно отлитым из нержавеющей стали.

Как только бомбардировщики приземлились и зарулили на стоянку, вокруг сразу же собралась толпа. Безучастным не остался никто. Летчики, техники, механики, специалисты наземных служб, среди которых была даже Круговая, — все с жадным любопытством рассматривали новые самолеты.

Вблизи реактивный корабль особенно громаден и вроде бы чрезмерно тяжел. Глянешь на высоко задранный киль — шапка валится. Справа и слева у самого фюзеляжа вместо привычных четырехлопастных винтов зияют черные дыры. Это — сопла упрятанных в обтекаемые гондолы могучих двигателей. Не сопла — тоннели, в которые может свободно вползти человек. Мы выстроились в очередь, чтобы побывать в кабинах, и сгорали от нетерпения. Нужно было сейчас же, немедленно посидеть в катапультном пилотском кресле, пощелкать тумблерами, сжать ладонью ребристый рог штурвала, ощутить его романтическую прохладу. По стремянке, приставленной к борту, вслед за товарищами поднялся и я. Поднялся и, сознаюсь, оторопел. Что такое? Куда меня занесло? Я — летчик! — вижу в кабине летчика один-единственный знакомый предмет — белую дюралевую чашку пилотского сиденья. Даже штурвал здесь не такой, какие были на старых самолетах. А уж все остальное…

Все остальное было вне пределов моего разумения. В глазах зарябило от множества самых разнообразных рычагов и вентилей, шкал и циферблатов, переключателей и кнопок, осветительных плафонов и сигнальных лампочек, табличек с надписями и цифирью.

Таинственным светом поблескивали приборы. Некоторые из них были трехцветными: сине-зелено-красными. Панели и пульты ярко сверкали никелем, вкусно пахли лаком. Каждая тонко выточенная деталь, каждый механизм и агрегат казались мне прекрасными, как изящные игрушки, и умными, как живые, одухотворенные существа. Все до мелочей в этом сложном хозяйстве с гордостью заявляло, что оно предназначено не для того, чтобы им любовались, а для дела, для полета.

Сесть за штурвал можно было лишь одному. Первым мы предоставили такую возможность Шатохину, а сами расположились вокруг него, облепив нос самолета, словно муравьи кусок сахара. Следовало, конечно, подождать своей очереди на земле, но у нас не хватило терпения. Сзади, вцепившись руками в наголовник бронеспинки, примостился Зубарев, сбоку — я, справа — Пономарев.

Лева, судя по выражению его лица, чувствовал себя на катапультном кресле весьма неуютно. Он ерзал, растерянно озирался и громко сопел. То ли ему было там неудобно, то ли его смущал установленный под сиденьем пороховой заряд.

— Чего пыхтишь? Давай взлетай! — в шутку сказал Валентин.

— Что ты! — смущенно отозвался Шатохин. — Тут не то что взлететь — двигатели запустить не сумеешь.

— Слышь, ребята, — заговорил Зубарев, — а я вот вспомнил, что в наших сказках ведьмы летали на помеле.

Мы воззрились на него, как на ненормального.

— В огороде бузина…

— С чего это тебе взбрело?

— Да как же… За реактивной турбиной не клубы, а струи пламени и раскаленного газа. Если смотреть со стороны, если изобразить схематично, самое настоящее помело!

— Ну ты и сморозил! — захохотал Пономарев и ввернул в рифму: — Я не чудило, уверял чудило, но это никого не убедило.

Николай, несмотря на свои двадцать лет, не утратил еще того полудетского дара воображения, при котором оседланная хворостинка представляется мальчишке взаправдашним конем. Ничуть не обидясь, он прямо и открыто посмотрел на Валентина:

— Ты не смейся. Я вот думаю: не было ли уже такого? Вспомни, как в старину всяких там богов и ангелов рисовали. С нимбом вокруг головы. А может, так изображали гермошлем?

Увлекаясь и возбужденно жестикулируя, он продолжал:

— Или, возьмите, как крестились. Пальцем в лоб, взгляд, в небо, потом — в грудь и так далее. А вдруг это от тех далеких времен, когда кто-то прилетал на землю с других планет? Он, возможно, вот так нажимал на своем скафандре включатели радиостанции. А вверх глядел — ожидал, что к нему другие летят. Может быть, помощи просил, и помощь приходила оттуда, с неба. Наши предки тогда, разумеется, были еще дикарями, сущности не поняли. Просто скопировали этот жест, да так и пошло суеверие. Мол, осенишь себя крестом, обратишься к всевышнему, он и явит тебе свою милость.