Впрочем, сметливый аэродромный люд быстро нашел выход из обидного положения: о керосине забыли. Начисто забыли, словно его и не существовало. То есть он был, но все стали говорить: «топливо». И не керосинозаправщик, а топливозаправщик. Или еще проще — ТЗ.

Своими размерами ТЗ напоминали железнодорожные цистерны. Со слоновьей неповоротливостью ползали они по рулежным дорожкам, и трудно было представить, что содержимое такой посудины умещалось в утробе реактивного бомбардировщика. Однако — умещалось. Только слишком уж долго длилась перекачка, точно заправлялся не самолет, а летающий танкер. Казалось, водить этот танкер, этот воздушный корабль в небе могут лишь какие-то особенные люди. А мы… Мы пока что были летчиками обыкновенными… И если размеры новой крылатой машины поражали, наше воображение, то ее двигатели, пожирающие такое количество топлива, поначалу просто пугали.

Первый пробный запуск реактивного двигателя я проводил под наблюдением капитана Косы. Старший техник-лейтенант Рябков встал впереди самолета, ефрейтор Калюжный — сзади. В поле их зрения были передние и задние сопла. А Семен Петрович поднялся по стремянке к борту кабины. Проследив, все ли тумблеры включены, он подал команду: «Смотреть пламя!» Я тотчас нажал кнопку зажигания. Зашумел, раскручиваясь, ротор турбины, и сзади донесся громкий, даже словно бы торжественный голос механика: «Есть пламя!» Еще мгновение — и из огненного зева жаровой трубы, будто из кратера вулкана, могучим потоком ударили струи раскаленных газов.

Фантастика! Сзади на расстоянии добрых полусотни метров грозовой тучей клубилась сдутая до самой земли, моментально растаявшая и смешанная с песком снежная пыль. От исступленного рева, переходящего в неистовый свист, все вокруг тряслось мелкой дрожью…

Инструктором на спарке с нами летал сам Филатов. Чтобы не тратить время на выключение и повторный запуск двигателей, он не вылезал из кабины до тех пор, пока в баках было топливо. Зато мы сменяли друг друга за штурвалом через каждые полчаса: один выходит, другой занимает его место.

Больше всех такое положение удручало Зубарева. Он, что называется, не вышел ростом — был среди летчиков ниже всех. Сядет в пилотское кресло после того, как слетает кто-то долговязый, — ему, бедолаге, ногами до педалей и не достать. Пришлось Николе раздобыть дерматиновую подушку и класть ее между спиной и бронеплитой. Лишь при этом он мог работать рулем поворота и тормозами.

— Ты часом не спишь в полете? — с язвецой спрашивал его Пономарев, — Подушечки в самолет берешь… Потом эту, как ее… Ну, для приятного послеобеденного размышления…

— Думку, — подсказывал Шатохин.

— Во-во. Наполеон дремал в седле, Зубарев — в бомбовозе…

До чего же несправедлива бывает порой природа! Одному дает и внешность броскую, и ум живой, а другому…

Пономареву и в летном деле, и в теоретической учебе все словно само в руки шло, а Зубареву успеха приходилось добиваться большим трудом и упорством. Настойчивость у него была необычайная. Этим он и брал. Однако усидчивость обычно больше бросается в глаза. И если Валентину мы симпатизировали, то над Николаем частенько подтрунивали.

Сложилось такое отношение к Зубареву едва ли не с первых дней его прихода в училище. Тогда среди курсантов распространился слух, будто кто-то из членов приемной комиссии, взглянув на Николая, усомнился в том, что столь невзрачный с виду паренек сможет стать летчиком-бомбардировщиком. Зубарев испугался: «Не примут!» — и тут же с жаром поклялся:

— Я подрасту! Вот увидите…

Это якобы и смягчило суровые сердца старых воздушных волков. Поверили. А Николай так и не подрос. Естественно, через год разговор повторился, да еще в более строгом тоне: речь шла уже о допуске к полетам на бомбардировщиках. Теперь даже начальник училища склонялся к мысли о том, что Зубарева следует перевести в легкомоторную авиацию. Но тут за Николая вступился инструктор старший лейтенант Шкатов.

— А вы посмотрите на него в спортзале, — сказал он.

Быть или не быть курсанту летчиком — вопрос далеко не простой. Но Шкатова в училище ценили.

Это и решило судьбу Зубарева. На всех снарядах Николай работал с завидной легкостью, словно профессиональный спортсмен. А какая у него стала фигура! Откуда только взялись крепкий торс, широкая грудь, резко обозначились бицепсы. Начальник училища пришел на экзамен по физической подготовке, понаблюдал за Николаем и переменил свое мнение.

Да, не зря он усиленно тренировался. Спортивная закалка помогла ему стать летчиком. А вскоре после прибытия в Крымду он покорил своей сноровкой и майора Филатова.

Филатов очень любил лопинг. А нам поначалу не нравилось это сооружение, предназначенное для тренировки вестибулярного аппарата. Оно напоминало обычные качели, но шарнирная рама вращалась и вокруг горизонтальной, и вокруг вертикальной оси. Раскачаешься неумело, зависнешь в верхней точке вниз головой и падаешь потом, крутясь волчком, аж в глазах темнеет.

Возле лопинга и вышла у нас заминка. Не хотелось показывать свою слабость перед командиром.

Тогда Филатов вышел к снаряду сам. Он грузно встал на педали, аккуратно пристегнул ремешками ступни ног, привязал запястья и, легко сделав два-три толчка, начал запросто крутить «мертвые петли». Затем, сойдя на пол, с хитринкой спросил:

— Кто повторит?

Мы смущенно замялись. Упражнение на лопинге не входило в программу зачетных, и выполнял его каждый из нас лишь по желанию.

— Разрешите мне? — раздался вдруг голос Зубарева.

— Валяй! — весело подбодрил его Филатов, хотя, кажется, был удивлен тем, что первым осмелился именно этот тихий недоросток.

А Николай уверенно, стремительным рывком взметнулся вверх и пошел, пошел вертеть звенящую раму. Причем не только передом, но и боком.

— Ого! — одобрил комэск.

Зубарев лишь пожал плечами, вроде хотел сказать: «А чего тут особенного?»

В жестких рамках строго регламентированной курсантской жизни нам до чертиков надоела даже обязательная утренняя физзарядка. В Крымде Лева и Валентин от нее немедленно отказались. Я делал после сна легкую разминку, но и то не каждый день. Зачем? Первые два часа занятий — спорт, вот и достаточно.

Зубарев был верен себе. При любой погоде он, проснувшись, спешил на улицу и, раздетый до пояса, неизменно выполнял сложный комплекс физических упражнений. Гантели в здешних местах достать было негде, так вместо них Николай брал в руки два кирпича.

Появилась у него и собственная «штанга» — ржавая, выброшенная за непригодностью ось узкоколейной вагонетки с колесами. И «снаряд» этот, и то, как Зубарев тренировался, выжимая его вверх по нескольку десятков раз, служили поводом для иронических ухмылок. Есть же штанга в спортивном зале, иди туда, занимайся, сколько душе угодно, так нет, ему, видите ли, нужен домашний, личный спортинвентарь. Ну не чудак ли?!

— Ба-альшой оригинал! — ехидничал Пономарев, наблюдая за тем, как Николай возится со своей «штангой». А у того — точно вата в ушах: даже не обернется. Постоит минуту-другую расслабясь, поплюет на ладони и пошел отсчитывать очередной десяток толчков.

Нетрудно было догадаться, почему Зубарев с таким рвением продолжал занятия физкультурой. Майор Филатов не раз говорил о том, что летчик — это спортсмен. Воздушный, разумеется. Но чтобы стать спортсменом неба, надо прежде всего закалить себя на земле.

Комэск, бесспорно, был прав, и мы поначалу добросовестно мучились на гимнастических колесах, подбрасывающей сетке — батуте и других снарядах. Однако постепенно начали охладевать. Посмотришь на бывалых летчиков — они в полетах не нам чета, а от спорта подчас отлынивают, как школьники. Значит, рассудили мы, не в мускульной силе секрет мастерства, и тоже стали под всякими предлогами увиливать от занятий по физической подготовке.

Ну, а самим брать на себя дополнительную нагрузку — это было бы, по нашему мнению, верхом наивности. Один лишь Зубарев следовал совету Ивана Петровича, систематически проводя физзарядку утром и вечером.