Тем не менее, когда после восьми часов сменилась вахта, все с любопытством посмотрели вслед Звану, спускавшемуся вместе с Ирбе и Волдисом в котельное отделение.

Внизу Зван снял рубашку, повязал на шею платок и приступил к работе. Ирбе тоже хотел взять лопату, но Зван отстранил его.

— Сядь на насосный ящик и полюбуйся, как работает старый черноморский волк! — сказал он с легкой усмешкой.

Так как в бункере еще остался уголь, а шлак не был выломан, Волдис тоже смог остаться в котельном отделении и присутствовать при свершении чуда — иначе это нельзя было назвать.

Прежде всего Зван обошел все топки и проверил огонь, затем загрузил в каждую топку по десять лопат угля, тут же, без, всякого промедления, схватил лом, обежал все топки, в каждой пошуровал ломом, передвинул пылающий уголь с одного бока на другой, после чего приоткрыл немного поддувала. Огонь начал разгораться, сквозь запекшийся шлак прорывались языки пламени.

Почти бегом, ловкий и гибкий, как пружина, Зван упругими, быстрыми движениями выхватывал из каждой топки по большому куску шлака, освобождая переднюю часть колосников и открывая свободный доступ воздуха в топки. Отбросив одной рукой кочергу, Зван хватался другой за лопату и поспешно, на бегу, подбрасывал в пламя три-четыре лопаты угля. Ожившее на ветру пламя жадно лизало топливо, огонь становился все ярче, шум в топках все нарастал, — но до выдувания пара в трубу было еще далеко.

Стрелка манометра начала подниматься, показала сто пятьдесят пять, потом сто шестьдесят. Как автомат, ни на мгновение не останавливаясь, серьезный и молчаливый, Зван находился в непрерывном движении, его руки никогда не оставались свободными — лопату сменял лом, лом — кочерга. Постоянно одна из топок была открыта, постоянно что-то делалось. Зван был настоящим виртуозом своего дела: рассчитанными приемами он оживлял пламя — разжигал, вздувал угасающее, поддерживал сильное, бурное. Стрелка манометра поднималась — сто шестьдесят пять, сто семьдесят… Белые языки пламени лизали стенки котла, в топках гудел ветер.

И опять Зван подбрасывал, ворочал, выдергивал. Он взмок от пота, руки и лицо его от жара сделались темно-красными, но у него не было времени ни вытереть пот, ни напиться.

Волдис, поднявшись наверх за свежей водой, заметил, что капитан с мостика смотрит на конец трубы. «Эрика» бодро двигалась, толкаемая могучей силой, винт завертелся энергичнее, пароход смело пробивался сквозь волны Бискайского залива. Когда Волдис спустился вниз, стрелка манометра уже находилась у красной черты максимума. Еще несколько фунтов и…

Ирбе было совестно сидеть и смотреть, как товарищ выбивается из сил, несколько раз он порывался встать и помочь, но Зван и слышать об этом не хотел.

— Успокойся и дай мне возможность показать этим обезьянам, что такое настоящий кочегар! Надо, наконец, им дать по зубам!

И он опять хватал, выламывал, подбрасывал уголь и носился от одной топки к другой. Котлы задрожали, мощный трепет охватил весь корпус парохода. А затем… наверху, рядом с трубой, что-то зашипело, прорвалось и заревело. Ревело резко, душераздирающе. В воздухе заклубилось белое облако, рассеиваясь над пароходом. Избыток пара, лишняя энергия котлов ликующе кричала о своем существовании.

Зоммер и Андерсон озабоченно выскочили на палубу. Они видели, что на мостике стояли капитан и первый штурман. Все смотрели вверх, на клокочущий столб пара.

— Смотри, дьявол, что сделал! — задыхаясь от досады, произнес Зоммер.

Андерсон не сказал ничего, только сердито сплюнул и потащился обратно в кубрик.

А пар ревел, воспрянувшие машины энергично двигали рычагами, и черный ящик мощно рассекал бурные волны Бискайского залива.

В котельное отделение вбежал чиф, радуясь, как маленький ребенок. Немного спустя вслед за ним вошел капитан.

— Ну вот, это дело! Если они захотят, то черта свернут!

На пароходе царило веселое оживление. Кругом видны были сияющие лица, а он, герой дня, создавший этот избыток энергии, тяжело свалился на насосный ящик. Он выжал из себя все до последней капли, в нем дрожал каждый мускул, грудь вздымалась, не успевая набрать воздух.

И опять белые языки пламени сделались красными: огонь кончил свою победную песню, и стрелка манометра опускалась все ниже и ниже… Водяные валы разбивались о грудь парохода, перекатывались через палубы, и черный ящик безвольно нырял и взлетал, нырял и взлетал…

Стюард принес Звану стакан виски.

— Господин капитан сказал, что каждый раз, когда вы повторите это, будете получать по стакану.

Умен был господин капитан!..

С каждой вахтой все труднее становилось работать. Быстро пустели бункера, и наступил момент, когда у трюмных больше не оставалось времени на выгрузку золы. Все пошло кое-как. Убедившись, что у них не хватит сил сделать всю работу как следует, люди сникли и работали без особого старания.

Напрасно господин капитан с надеждой поглядывал на верхушку трубы, напрасно Рундзинь бегал вниз подгонять кочегаров — пар больше не ревел… Люди не хотели губить себя ради глотка виски.

Если бы погода была спокойной, они и с плохим углем добрались бы в порт на второй день рождества. Но кто из моряков не знает Бискайского залива? Самое отвратительное в мире место! Гигантский пароход пересекает во всех направлениях просторы Атлантики, перерезает знойные воды Индийского океана, его качают всевозможные ветры, треплют ураганы, и все же он без аварий добирается до берегов Португалии. И вот здесь — в небольшом углу моря, в треугольнике, на который напирает весь океан, буря ломает мачты, срывает мостики, а нередко пускает на дно и сам корабль.

Иногда в заливе совсем нет ветра, а вода все же волнуется. Где-то далеко в океане шторм вздымает волны, и отдаленное волнение доходит до широкого залива, будоража его воды, заставляя их кипеть, пениться и реветь. Это залив, в котором штурман теряется, не зная, как управлять: ветер дует с одной стороны, волны хлещут с противоположной, а морское течение устремляется поперек, по-своему. Здесь подчас бывает трудно определить, откуда именно дует ветер. Один старый капитан на вопрос штурмана: «По какому ветру определять курс корабля?» — ответил: «А дьявол его знает, здесь дует со всех сторон. Сам черт ничего не разберет!»

На этот раз ветер дул с силой в девять баллов. Водяные валы с белыми гребнями обрушивались на низко сидящее судно: одна волна шла наперерез другой, на них обрушивалась третья. Столкнувшись, они с шумом разбивались, образуя на некоторое время такой бурный водоворот, будто здесь только что затонул корабль.

Клокочущая дорожка, тянувшаяся по воде за пароходом, извивалась как змея — ни один матрос не мог удержать руль более или менее прямо, каждая волна сбивала пароход с курса. В лучшем случае продвигались вперед со скоростью двух узлов в час.

Гинтер опять не мог ничего есть. Полуголодный, он мучился от приступов морской болезни и нечеловеческого труда. По примеру Блава он перестал умываться и неделями ходил грязный, — руки еще иногда споласкивал, когда приходилось мыть посуду, зато шея и лицо покрылись густым слоем угольной пыли.

Потом и остальные стали умываться кое-как — промывали только глаза, вытирались платком и ложились спать. Пестрые от грязи, с темными пятнами на щеках, с черными веками — так они жили в эти дни. В свободные от вахты часы моряки больше не играли в карты и не судачили: окончив вахту, они, как тяжелобольные, валились на койки, дрожали и кутались в тонкие одеяла; во время обеда торопливо выскакивали в одном белье к столу и, пообедав, сразу же ложились, стараясь воспользоваться каждой минутой отдыха.

Из-за маленького роста труднее всех приходилось Блаву, потому что топки находились высоко, почти на уровне его подбородка. Он еле мог забросить уголь в топку, а когда нужно было пускать в ход кочергу или лом, никак не мог выломать шлак. Тогда он подпрыгивал и наваливался всей тяжестью на лом, чтобы пригнуть его конец книзу. Это было очень тяжело, и маленький человечек совсем утратил свою жизнерадостность. Губная гармоника валялась на койке без употребления, стихли песенки. Все ходили угрюмые и неохотно вступали в разговоры.