Это было не ново. Волдис не раз слышал от товарищей рассказы о подобного рода путешествиях. Но Аргентина его не привлекала. Если бы греческий пароход шел прямо в Канаду или в Соединенные Штаты, он бы с удовольствием принял предложение моряка.

— Ты не бойся, — уговаривали его поляки. — У нас ты будешь как дома. Спать будешь на койке, кормиться вместе с нами: и не заметить, как время пройдет.

Андерсон свернул разговор на другое:

— Как живется у греков?

— Да не очень сладко. Получаем семь фунтов в месяц. Пища какая-то чудная, как и полагается у греков. Работой можно быть довольным: пар в котлах держится хорошо и с механиками можно ужиться — лишнего не требуют. А сколько платят на латышских пароходах?

— Четыре фунта.

— Что? И за это вы работаете? Лучше бы подыскали какого-нибудь «иностранца»! Пусть ангелы ездят за четыре фунта! Мы еще никогда так дешево не продавались.

— Как попасть на иностранный пароход? — спросил опять Волдис.

— Здесь, в Англии, трудно — надо иметь английские документы, союзный билет, всякие бумаги, а в Антверпене можешь попасть на какой угодно пароход; только на американские потруднее устроиться: там требуют бумаги о том, что ты уже плавал на «англичанах».

Они рассказали множество мелких подробностей о разных портах. Волдис жадно слушал.

— Если у тебя есть в кармане пять-шесть фунтов, в Антверпене или Роттердаме дело выгорит наверняка, без всяких профсоюзных книжек и документов. Заплати только хозяину бордингхауза вперед за питание, и он тебя так быстро пристроит на пароход, что не успеешь и оглянуться. Мы на «Парфенон» устроились в Антверпене. Там латышей — что морского песку.

Волдиса опять начали терзать соблазны. Хоть бы скорее выбраться из Англии! Надо подкопить денег, чтобы было с чего начать.

Они еще с полчаса послушали игру Блава на новой губной гармонике: он играл хорошо на обеих сторонах, искусно переворачивая гармошку, когда нужно было извлечь какой-нибудь особо редкий тон.

— А кепку эту я себе для расстройства купил! — ворчал он весь вечер. — Зачем мне надо было ее покупать? Разве я не знаю, что у меня такие вещи не держатся? Однажды в Гулле купил сразу четыре шапки. Надо мной все смеялись: мол, хочу запастись на всю жизнь. И знаете, на сколько мне хватило этих шапок? На неделю. Четыре раза я сходил на берег и каждый раз оставлял по одной.

— Черт тебя знает, куда ты их деваешь? — рассмеялся Зоммер. — Почему я не оставляю? Ведь я напиваюсь не хуже тебя.

— Судьба, значит, такая, — ответил Блав.

Польские моряки ушли только утром, пригласив всех на «Парфенон». Провалявшись до обеда на койках, кочегары начали играть в карты, — играли не на деньги, а просто так, в «свои козыри» и в «шестьдесят шесть». Некоторые из них считались большими специалистами и высоко ценили свое умение. Самый ничтожный промах глубоко волновал их.

Обед на время прервал игру. Как всегда по воскресеньям, было три блюда: суп, жаркое и компот. Началось с того, что суп никому не понравился: Ирбе ворчал, что в нем мало картофеля, в то время как Зван вылавливал его из тарелки, брюзжа, что картофеля так много, что из-за него не доберешься до супа. Вполне понятно, что к столь различным вкусам не мог приноровиться ни один кок в мире.

Дальше — жаркое, оно было приготовлено из жирного, похожего на мыло, мяса австралийского или аргентинского быка. Зоммер вырезал только постные куски, а куски жира предложил выбросить за борт. Андерсон, наоборот, находил, что постные куски окончательно пережарены:

— Черт знает, что за кок! Не может уследить за плитой! Он и суп не умеет посолить — или недосолит, или пересолит так, что в рот нельзя взять. — И, выбрав особенно пережаренный кусок мяса, положил его на тарелку и понес в камбуз — показать коку.

Некоторые даже не смотрели на компот и отнюдь не одобрили это приложение к обеду, в то же время любители десерта радовались, предвкушая возможность съесть порции своих товарищей.

Все это повторялось каждый раз, как только садились за стол. Не было случая, чтобы все были довольны. Правду сказать, у кока действительно имелся один недостаток: он не умел в меру посолить кушанье и часто портил самое лучшее блюдо. Месяцами он переносил ругань и оскорбления и, наконец, нашел выход: когда надо было солить кушанье, он отыскивал кого-нибудь из отъявленных крикунов и давал ему попробовать. Недовольному приходилось решать, достаточно ли в нем соли или надо добавить. После этого, если даже суп оказывался похожим на рассол, никто не упрекал кока. Тех, кому никак нельзя было угодить, он время от времени ублажал увесистой костью, на которой оставалось немного мяса. Так он постепенно обезоружил одного за другим всех привередников.

Кок — приземистый, отечно-пухлый, неуклюжий, вечно потный — суетился с утра до вечера и никогда не успевал вовремя приготовить пищу. Он всю войну ездил на иностранных судах и даже несколько месяцев работал в первоклассном ресторане поваром, о чем и старался напомнить при каждом удобном случае.

— Да что вы меня учите! Когда я служил вторым поваром в гостинице «Бристоль», там бывала настоящая публика. Вы и во сне такой не видали, а тоже разговариваете! — заявлял он, когда что-нибудь опять было приготовлено не так.

Самым примечательным в коке было не поварское искусство, а нечто другое, и это другое было настолько значительным, что Гинтер часто проводил свободное время в камбузе, разглядывая все доступные обозрению части тела кока. Он был с ног до головы покрыт татуировкой: его руки были разукрашены от плеч до кончиков пальцев, голени, грудь, спина — все покрывали рисунки синей, красной и черной тушью. Иногда он рассказывал историю своих татуировок:

— Вот этот парусник с флагами мне нарисовали в Копенгагене. Эту пальму со змеями я делал в Тунисе. Зеленые рисунки на плечах мне вытатуировал один малаец в Сингапуре. Малайцы считаются лучшими татуировщиками в мире, у них есть такие краски, которые никогда не выцветают. Они рисуют на теле целые картины. Если бы у меня тогда на груди не было уже этого орла, я бы заказал какую-нибудь из их картин. Можно бы, конечно, сделать на животе, но там трудно переносить татуировку — ужасно щекотно.

— Где тебе сделали этого орла? — спросил его как-то Гинтер.

— Это здесь же, в Кардиффе.

— И сколько ты заплатил за него?

— Пятнадцать шиллингов.

— Вот черт, дорого! Но зато каков рисунок!

Громадная татуировка покрывала почти квадратный фут на обширной груди кока. Великолепный орел с широко распростертыми крыльями держал в когтях земной шар, увитый многочисленными флагами разных государств, среди которых наиболее заметным был флаг Соединенного Королевства Англии и звездный — Соединенных Штатов. Эту аллегорию дополняли два ангела с такими же распростертыми, как у орла, крыльями; ангелы протягивали над земным шаром пальмовые ветви. Рисунок был четырехцветный.

Это яркое украшение не давало покоя Гинтеру. Все воскресенье он ходил как во сне. Эх, если бы такой себе наколоть, вот была бы красота! И каким бы он тогда стал шикарным парнем, прямо заправский моряк! У всех была какая-нибудь татуировка, но это все пустяки. Он бы тогда затмил всех в кубрике, друзья бы завидовали ему, расспрашивали, подражали, накалывали иголками слабую, бледную тушь, которая быстро смывается…

Нет, пятнадцать шиллингов — пустяки! Хотя его мучает еще морская болезнь, но настоящая морская печать на груди не помешает.

После обеда Гинтер помогал коку чистить картофель, и в благодарность за это кок рассказал, что знаменитый татуировщик до сих пор живет в Кардиффе и по-прежнему занимается своим ремеслом. Гинтер задрожал от радости.

— Ты бы свел меня к нему! — приставал он к коку. — Вечером, после ужина, поедем в Кардифф!

После некоторого препирательства кок сдался на уговоры. Гинтер пересчитал деньги. Наконец он не удержался и рассказал о своем намерении Волдису. Волдис иронически усмехнулся и ничего не ответил, но и ему хотелось посмотреть, как происходит торжественный обряд татуировки, и поэтому решил пойти с Гинтером.