ВРЕШЬ, НЕ ЗАЛЬЕШЬ!

Лодка мягко ткнулась в свежую земляную насыпь. За ней сверкали крыши теплиц, слышались голоса людей, рокот моторов. Высоко на мачте хрипел и булькал громкоговоритель. Вот он прокашлялся и разразился веселой чистой музыкой. Бабкин удивился и полез наверх.

Сверху он увидел людей. Их было много, они сновали возле теплиц, навозных куч и дерновой земли. Сперва беготня девчонок с носилками, трусца бабушек с корзинками у живота показались Бабкину бестолковыми, лишенными смысла и цели. Неуместными были веселые лица девчат, их безответственный смех и выкрики. Приглядевшись, Бабкин с изумлением заметил, что и бабушки-пенсионерки, щеголявшие в солдатских бушлатах своих внуков, и нестарые женщины в звездных ремнях сыновей тоже работали без сердитой раздражительности, а задорно и лихо. Видно, людей так будоражила необыкновенность всего происходящего, что даже бабушки озорничали. Увидев на гребне плотины Бабкина, они закричали тоненькими голосами:

— Бабкин! Иди сюда! Тебя только, милок, не хватает!

— Бабкин! — сердито крикнул совхозный комсорг Боря Байбара. — Чего стоишь? Помоги!

Они залезли на крышу котельной и еще выше — на железную теплую трубу и на ней, на скобе, крепко привязали плакат: «Врешь, не зальешь!»

Плакат был яркий, видный далеко. Бабкину он понравился.

А река заливала. Она протыкала в свежей насыпи иголочной толщины дырочки, протискивалась в них сперва белой волосяной струйкой, потом вдруг широким ручьем, а потом норовила навалиться всей мощью, смять, смыть, опрокинуть. Оседала глина, шуршала, сбегая вниз, щебенка, девчата с визгом бросались закидывать промоины землей.

Девчонками командовал Иван Петров. Правая сломанная его рука была закована в гипс и висела на перевязи на шее, зато левой он махал вдвойне, шумел, горячился, и, видно, его радовала такая веселая общая работа. Столкнувшись с Бабкиным, он зашумел грозно:

— А-а, это ты, чертенок! Куда мое ведерко подевал?

Бабкин не обиделся, он засмеялся — ему тоже было хорошо в этом живом людском круговороте. Он бегал с носилками, подгоняемый веселой музыкой с мачты и ярким плакатом с трубы, швырял с лопаты песок.

К вечеру люди устали, а река, дождавшись случая, ударила в насыпь с новой силой. Ей крепко помогал ветер. Сразу в нескольких местах зашумели промоины. Девчонки и бабушки сбились в тоскливую кучку.

— Плиты! — догадался Бабкин. — Тащите плиты!

Бетонные тяжелые плиты лежали у теплиц вместо дорожек в грязную пору. Их сейчас залепили глиной, затоптали, засыпали песком и щебнем. Бабкин, простукивая ломом, нащупал край плиты и, крякнув, поддел ее. В одну минуту плиту выковырнули из чавкающей грязи, положили на лопаты, пронесли и пришлепнули самую яростную промоину. А воспитательницы детского сада с криком «берегись!» уже тащили новую плиту.

Комсорг Боря Байбара, вытирая пот и грязь, с удивлением смотрел на Бабкина:

— Слушай, а ты — голова!

А Павлуня ничего не сказал. Он просто подошел к брату и молча стал по правую руку. На его заляпанном грязью лице ласково и нетронуто светились синие очи.

«Утро красит нежным светом», — пел неутомимый репродуктор. Но утро давно ушло, встрепанное и суматошное. Пронесся взмыленный день, крепко загустело небо. И вдруг вода остановилась.

Люди садились прямо у тракторов и тележек, вонзив лопаты рядом с собой. Запахло мокрыми сапогами и табаком. Все смотрели, как луч прожектора скользит по верхушке насыпи, высвечивая в ней камни, проволоку, арматуру, острые углы плит. Где-то рядом, за дамбой, добрососедски плескалась, разговаривала вода. Сквозь желтые стены теплиц ясно пробивался четкий нитяной дождик. По нему ползли вверх плети, а на них уже дрожали огурчики, хрупкие и пупырчатые, словно елочные игрушки.

Павлуня, привалясь к Бабкину, умиротворенно бормотал:

— Пойдем, Миш, домой? Мать теперь блинов напекла.

Бабкин вспомнил тетку с мешком, и праздник для него пропал.

Сверху зашипело, четкий медный голос произнес:

— Внимание, внимание! Всех просим собраться в клубе! Повторяю, всех просим собраться в клубе совхоза!

— Видишь: в клубе собраться, а ты — блины, — сказал Бабкин братцу и поспешил, не оглядываясь.

Люди зашевелились, стали подниматься, вскидывая лопаты на плечи, словно винтовки. И зашагали трудно, не в лад. А сбоку ползли такие же усталые трактора, позванивая гусеницами.

ЧИЖИК-ПЫЖИК

Возле больших светлых окон клуба, у его колонн стояли вперемежку гнедые лошадки, зеленые «козлики», мотоциклы и грузовики. Животные и машины одинаково пахли мокрой глиной и бензином.

В фойе клуба сегодня курили.

Люди сидели, лежали на кожаных холодных диванчиках или просто у голубых стен, на паркете. Почти никто ничего не говорил, и в этой усталой тишине странно прозвучал чей-то беззаботный голос:

— Тут у вас как на передовой, только пулеметов нету!

Бабкин поднял голову. По клубу, засунув руки в карманы, небрежно перешагивая через спящих, бродил механик, которого Бабкин вытащил из реки. Механик, видимо, томился без знакомых и поэтому, увидев Бабкина, шумно обрадовался.

— Привет, Дедкин! — закричал он, пробираясь к нему.

И вдруг замолк. Сидя на полу и обхватив руками колени, на него цепко смотрел снизу вверх Бабкин. Все его лицо собрано и сжато: маленький рот комочком, резкие глаза, нос. Морщинки на переносице и те четко вырезаны, нет ничего размягченного, смазанного.

Механику стало не по себе от такой серьезности Бабкина, он воровато зашмыгал глазами по полу. Внизу, распустив губы, спал Павлуня.

— Смотри — теленочек, теленочек! — обрадовался механик. Он присел и хотел пальцами прищемить Павлуне его длинный унылый нос.

— Шел бы ты, а? — негромко проговорил Бабкин, все так же донимая механика непонятным взглядом.

«Пора отчаливать», — решил механик, но уж больно совестно было ему убегать от какого-то теткиного племянника. Он привалился крутым плечом к стене и, не вынимая вспотевших кулаков из ватных штанов, сказал насмешливо:

— Ты не больно-то... Подумаешь, Бабкин-Дедкин...

Бабкин пружинисто поднялся и стал перед ним. И механик вдруг очень ясно понял, что этот сурово насупленный парень может без лишних слов размахнуться и ударить. Отчаянные янтарные глаза механика заметались.

— Ну-ну, — сказал он, отступая по стенке. — Только без шума.

И тут он с изумлением увидел, как железное лицо Бабкина начало таять, глаза подобрели. Суровый Бабкин пропал, перед механиком, глядя мимо него, стоял обыкновенный мальчишка с глупой улыбкой на детском лице.

По клубу мимо замасленных ватников и стопудовых сапог мягко катилась девушка в белом халатике и снежной косынке. В руке она держала чемоданчик и, оглядывая людей смешливыми карими глазами, спрашивала на ходу:

— Больные, раненые, симулянты есть?

Была девушка светла и улыбчива, а ее «больные-раненые» звучало так же по-свойски, как слышится в пригородной электричке: «Эскимо, пломбир, пятнадцать, двадцать...»

Павлуня тоже проснулся, подобрал губы и стал рядом с братом, не спуская глаз с толстой, домашней девчонки.

Механик посмотрел на размякшего Бабкина, посмотрел на застывшего Павлуню, все понял и усмехнулся.

— Дочка, касатка, погоди! — вскричал он и бросился следом, спотыкаясь о чужие ноги.

Девушка остановилась, сощурилась: видно, ослепили ее огненные волосы и белые зубы. Механик загородил ей дорогу.

— Пропустите, пожалуйста, — попросила она с улыбкой.

— Не пущу! — отвечал он, высокий да красивый. — Мост сняли, а катер еще не ходит, так что деваться мне некуда, буду тут судьбу свою искать. А как звать судьбу-то?

Круглую девушку звали Татьяной, а фамилия у нее была легкая, беззаботная — Чижик. Все в совхозе знали, что в нее давно и безнадежно влюблен Павлуня, но никто не подозревал, что таким же сердечным недугом поражен и его суровый брат.