Полетаев хмыкнул и приказал вахтенному штурману ложиться на курс. Он вспомнил, как тревожился лейтенант и как сам успокаивал его, а теперь подумал, что действительно никак нельзя ударить в грязь лицом. Полетаев не ожидал, что на борт явятся офицеры довольно высокого ранга — кэптен, тот, рыжий, и коммандер, бородатый; считал, что будет достаточно лоцмана, чтобы указать границы полигона, и, хотя эти двое шутя тоже назвали себя лоцманами, только артиллерийскими, и привезли с собой служебную карту, было ясно, что стрельбам «Гюго» придается особое значение, наверное, их результаты запишут в какой-нибудь доклад или отчет, а возможно, и расскажут подробности журналистам — для пополнения хроники союзнических отношений.

Полетаев ходил, думал, а бородатый американец тем временем ловко прицеливался секстаном на еле видимый, затянутый мглой берег. То, что он определял место «Гюго» астрономическим прибором, а не по компасу, внушало уважение и к нему, так тщательно выполнявшему свои обязанности, и к району стрельб, существующему в таких точных границах, что их требуется обнаруживать секстаном.

Бородатый несколько раз спускался в штурманскую рубку, тщательно обшарил биноклем горизонт и учтиво сообщил Полетаеву: можно ложиться на боевой курс.

Полетаев оглядел стоящего в стороне, странно равнодушного с виду Зотикова, спросил, объявлено ли команде, чтобы по тревоге действовал только расчет кормового орудия, и, услышав глухое «да», кивнул вахтенному помощнику. Тотчас залился колокол громкого боя, и под его бодро-долгий звук сбивчиво затопали по палубе.

Бежали четверо, разных по росту, разношерстно одетых, и только одно объединяло их: одинаковые серые спасательные жилеты, наряд, положенный по любой тревоге: боевой, шлюпочной, пожарной. А немного погодя на краю банкета вырос Зотиков, и Полетаев удивился, что не заметил, как лейтенант скатился с мостика и как оказался на своем месте стреляющего.

— На румбе? — спросил Полетаев и приказал по телефону уже неподвластно самостоятельному лейтенанту: — Боевой пост шесть, открывайте огонь!

Зотиков на секунду оторвался от бинокля и посмотрел на орудие. Непривычно отвернутое, оно, казалось, сдвинуло, потащило за собой, изменило все вокруг. Кормовая мачта, ванты, стрелы, пологие ступени надстройки как бы насторожились, отдали себя в подчинение стальной трубе, которая жадно вглядывалась в даль, ища место, куда можно наконец выдохнуть быстролетный снаряд.

— Ле-евый борт, ку-урсовой угол сто двадцать! По-о щиту. При-цел девяносто, це-елик двадцать. Выстрел!

Хищно и звонко щелкнул замок. Ухнуло, ударило мощно слева и сзади, и обдало горячей волной, и оглушило до сладкого звона в ушах. На банкет шлепнулась пустая гильза, покатилась в сторону.

В бинокль было видно, как за щитом в косых лучах упавшего сквозь тучи солнца взметнулся фонтан — словно белый, фантастически выросший куст. Запах пороха щекотал ноздри, пьянил Зотикова. И еще громче, чем прежде, он подал команду. У щита снова вырос фантастический куст, и — о радость! — точно, как хотелось Зотикову, с недолетом. «Вилка, есть вилка», — твердил он про себя и пел, пел:

— Бо-ольше два. О-очередь, шаг один. Выстрел!

Теперь Зотикову казалось, будто он чудом переместился к казеннику пушки, туда, где подающий и заряжающий, как бы играя, торопливо перебрасывали с рук на руки тяжелые снаряды. Зотиков мысленно тоже брал их и толкал в казенник, потому что командовать ему было уже нечего, а просто так стоять он не мог и стрелял хотя бы в воображении.

Оглушенный выстрелами, щурясь от застилавшего глаза пота, Зотиков ждал последнего снаряда, того, что угодит наконец в самый щит.

— Давай! — закричал лейтенант, не слыша себя и лишь губами чувствуя, что кричит в своем торжестве. — Давай! — повторил он и подхватил рукой сползающую с головы фуражку. — Ну что же?

Странно, орудие не отозвалось на его зов, и Зотиков обернулся в тревоге, сердясь, не понимая.

— Снаряды все! — донеслось до него сквозь пустоту, заложившую уши.

— Как все?

— Двенадцать выстрелили. Как положено по упражнению, сами говорили.

— Ну да... двенадцать. Одного не хватило, черт...

Но ведь приятно и так. Все-таки он видел белые кусты под самым щитом, все-таки доказал, что умеет стрелять.

— Наводить порядок! — пропел в последний раз Зотиков и побежал на мостик узнать, видели ли и там, что последний снаряд непременно бы продырявил щит.

Пенный след за кормой «Гюго» плавно изгибался, и там, на недолгой стежке, протоптанной винтом но воде, покачивался щит. Минуту мачта загораживала, мешала, а потом снова стал виден щит и расчет орудия — люди стояли на краю банкета в своих черных шлемах, как бы не желая расставаться с азартом стрельбы.

Вот и катер-буксировщик поравнялся с кормой. Матросы в белых шапочках машут руками, кричат, и на банкете тоже машут, и с катера летит что-то оранжевое, маленькое, шлепается на банкет. Апельсин?

— Еще раз благодарю, — сказал Полетаев не устававшему хранить на лице выражение счастья Зотикову и тише, приказным тоном добавил: — А теперь ступайте вниз и составьте американцам компанию за обедом.

«Составить компанию» — это значило пить водку с гостями. Ни себе, ни другим своим помощникам разрешить этого Полетаев пока не мог: впереди швартовка на военной базе, чтобы взять последний груз, а лейтенант на швартовке не занят, пусть выпьет. И кто-то же из начальства должен проявить знаменитое русское гостеприимство!

Еще вначале, знакомя с американцами, капитан-лейтенант, что приехал с ними, шепнул Полетаеву, усмехаясь: «Очень хотят подольше побыть на судне. Велели катер не присылать, пойдут до самого Роджер-пойнта. Не возражаете?»

Полетаев не возражал. Перед стрельбой настороженно относился к американцам: что подумают, что скажут нежданные инспектора, а теперь, после успеха Зотикова, — пожалуйста, сам бы с удовольствием посидел за столом, поболтал, если бы не идти к причалу. Да, он бы поболтал с американцами — интересно, что за люди.

А берег, высокий, с обрубистыми, тут и там выступающими мысами, медленно приближался. Точно в назначенное время появился на маленьком катерке лоцман и стал спокойно, уверенно подавать команды на руль. Полетаеву оставалось лишь по долгу капитана проверять в уме, все ли верно, хорошо ли для судна в указаниях этого человека, знающего фарватер к базе. Все было верно, хорошо, и он снова стал думать об американцах, сидящих сейчас внизу, в кают-компании. Что их привело на советский пароход? Только служба или еще любопытство, желание что-то понять? И когда «Гюго» мягко ткнулся в деревянный причал, когда подали первый швартовый конец и корма под напором забурлившего винта пошла к берегу, когда можно было считать, что швартовка состоялась, Полетаев послал вахтенного матроса вниз, чтобы тот привел кого-нибудь из кают-компании, своего, конечно, но только не Зотикова, лейтенант пусть сидит.

Он подписывал бумаги лоцману, когда в штурманскую рубку вошел радист, и нетерпеливо, не доведя до конца нехитрую свою роспись, спросил:

— Ну как? Они довольны?

Оказалось, внизу в общем все идет как будто неплохо. Американцы ждут его, капитана, хотят выпить за его здоровье, но за стол сели недавно. Отведали чего там было наставлено и произносили тосты, пили за Зотикова, например, и еще за победу союзных наций и за долгий всеобщий мир после войны. Всё и дальше, объяснял радист, шло бы хорошо, но вдруг Зотиков сказал американцу, тому, с бородкой, Мерфи, что, прежде чем пить за всеобщую победу, надо выпить за Красную Армию и Красный Военно-Морской Флот, которые сумели выстоять в единоборстве с немецко-фашистскими захватчиками и, несомненно, расколошматят Гитлера без англо-американского второго фронта, который обещали-обещали, да, видно, так и не откроют. Может, и не скажи этого Зотиков, заметил радист, все бы и ничего шло в кают-компании, но черт все-таки дернул пушкаря, и теперь внизу не дипломатический прием, а говорильня и спор, достойный каюты матросов второго класса.