Лицо исчезло. Она нажала. Руль стал свободным, податливым, и машинка поползла вперед, ткнулась несильно в такую же, как она, в мягкий, надетый на машину резиновый обод, и сзади опять стукнуло, но уже не сильно, а потом еще сбоку, и уже вроде бы приятно, во всяком случае, смешно, и опять лицо — его, Левашова, этого мальчишки, у которого все здесь получается лучше, чем у нее.

Где же он? А-а... Он, оказывается, толкнул ее автомобильчик и разворачивается, возвращается к ней. И вот уже вместе заходили кругами, бок о бок, и по какой-то неслышной, только им двоим ведомой команде разъезжались, разнося под хохот и визг сразу пять, шесть других машинок. Голубые искры осыпались на латунный пол, и было немного страшно, чуть-чуть неловко оттого, что у них с Левашовым так здорово выходит, что они оказались королями (или «королевскими»?) на этой арене веселой отваги. Кинги хлопали в ладоши. Прямо овацию устроили, когда они вышли за край барьера. Левашов, галантно нагибаясь, пожимая руки американкам, что-то объяснял — Аля только уловила, что «Гюго», наверное, завтра-послезавтра уйдет.

Джилл держала Алю за руку, быстро говорила, нарушив свой обет молчания, а потом прижалась щекой на секунду, царапнула золотой дужкой очков. И покраснела, даже в разноцветье огней было видно, что покраснела девчонка, и не было в ее взгляде ни обычной иронии, ни спокойствия.

— Она говорит, что завидует вам. Вы поняли? — Это Левашов сказал, опять первым успел. — Джилл говорит, что у них в Америке женщины не бывают ни матросами, ни капитанами, а ей так хотелось бы отправиться сейчас вместе с вами.

И тогда Аля потянулась к Джилл, поцеловала ее и почувствовала, что сама краснеет. Ей ведь еще никто и никогда не завидовал. Никто!

Голубые шары фонарей подлетали к переднему стеклу машины и отскакивали в стороны, замирали вдали — похоже было, их кто-то ловит, развешивает на столбы. Когда подъехали к воротам порта, Кинг обернулся назад, посмотрел грустно.

— Я очень благодарить за этот вечер, — сказал он. — И капитан Полетаев. У русских прекрасный душа. Мы все будем помнить вас... товарищ Алья.

— Правильно! — Левашов подскочил на сиденье. — Не «мадам», а «товарищ». Мои уроки не пропали даром!

Аля и Сергей постояли, пока красные огоньки машины не дрогнули, не двинулись, пока она медленно огибала угол здания, вспыхнув голубым и зеленым от упавшего на нее света рекламы, пока, фыркнув, не пропала за поворотом. И сразу вокруг стало пустынно, тихо.

Измайлов, машинист и председатель судового комитета, мягко ступая, внес свое большое тело в каюту. Негромко спросил, шевеля усами:

— Вернулись? Ну как прошло, благополучно?

Аля, щурясь от яркого света ночника, натянула до подбородка простыню. Ах вот, значит, что. Кроме капитана и старпома этот тоже причастен к береговому походу.

— Трудно было? — все так же приглушенно говорил Измайлов. — Я предлагал, чтобы и третий человек отправился, все бы тебе легче было... Левашов пацан еще. Но ничего, обошлось?

— Обошлось, — сказала Аля.

— А на политические темы разговаривали?

— Разговаривали.

— И как?

— Левашов резко говорил. Без дипломатии.

— Вот видишь, я не зря опасался. Незрелый он еще, первый раз за границей. Но я на тебя надеялся.

— Зрелый он, зрелый, Измайлов. Ты бы его попросил лекцию ребятам прочесть. Про два вида патриотизма, русскую душу и экономический детерминизм. — Аля улыбнулась под простыней, прикрывавшей нижнюю часть лица. — Это он все американцу втолковывал.

— Чего, говоришь, экономический?

— Детерминизм.

— А-а. Так, говоришь, обошлось? Порядок? Ну я пойду, пожалуй.

— Иди, иди, спи спокойно.

Аля погасила ночник. В темноте показалось, что она опять стоит у ворот порта и видит, как удаляется, пылая красными угольками, машина мистера Кинга. Потом ей представился Левашов, шагающий рядом, такой довольный собой. И вдруг захотелось, чтобы он всегда вот так шел рядом. Как лучший друг... Нет... не то. Брат? Да, пожалуй, как младший брат.

Ржавый, исцарапанный борт поднимается из воды. Где-то в глубине парохода тяжело вздыхает донка. Серое небо хмурится и швыряет вниз пригоршни дождевых капель. Два матроса сидят на подвеске, стучат молотками по железу. Ржа сыплется вниз, в воду, забивается в глаза. Тук, тук-тук-тук. Как дятлы. А дождь — редкий, надоедливый и сонный, словно день заболел гриппом. Тук. Тук-тук. Тук.

— А ты, значит, и на паруснике плавала? — говорит Левашов и еще некоторое время стучит молотком, тщательно, по кусочкам очищая железный лист.

— Да, на практике, — отзывается Аля, — перед самой войной. Учебное судно «Омега». Ты его, наверное, в кино видел — «Дети капитана Гранта»; оно там яхту «Дункан» изображало.

— Здорово! И как, трудней на паруснике, чем здесь? — говорит Левашов и показывает молотком вверх, туда, где борт обрывается, где плывут по небу серые рваные тучи.

— Трудно? Везде трудно. Когда... когда себя в руках не держишь. Меня давно, еще в Ленинграде, один человек наставлял: если уж быть матросом, так королевским. Понимаешь?

— Да, да! — радостно восклицает Левашов. — Он прав, тот человек. Я так не думал, но чувствовал почти так же. Я поэтому и уехал из Москвы. Надо найти свой мир, надо, чтобы не за тебя решали, а ты сам. Правда?

Аля смотрит на него, молчит. Он ведь еще не знает, что сам всего не решит. «Что-то общее есть у нас, — думает Аля. — Что-то общее в прошлом — мы не очень рассчитали свои силы, отправляясь в путь».

Она вдруг замечает: глаза у Левашова серые-серые, и, сама не зная почему, пододвигается к нему, и рука ее медленно скользит по гладкой, вымазанной суриком доске.

— Сережа, хочешь, будем вместе заниматься астрономией, навигацией? Я научу тебя всему, что знаю, а потом пойдем дальше и сдадим на штурманов. Экстерном сдадим.

— Ой... Конечно хочу!

А рядом, в полуметре, ржавый, исцарапанный борт поднимается из воды, и где-то в глубине парохода тяжело вздыхает донка. Серое небо по-прежнему хмурится, сея редкий дождь на бухту, в пустые, раскрытые трюмы. Капли дробно шарят по обломкам досок, по ворохам бумаги на пустых твиндеках.

Два матроса снова начинают стучать молотками по железу борта. Тук, тук-тук. Тонкий, дребезжащий звук колокольчика еле пробивается сквозь удары, зовет откуда-то сверху, точно с этого серого, простуженного неба.

Матросы медленно поднимаются по штормтрапу и, вытирая ветошью руки, молча идут по палубе. Обед.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Если на пароходе стоят пушки, из них нужно стрелять. Для практики, хотя бы изредка. Чтобы предоставить такую возможность, и спешил к «Гюго» темно-синий американский военный катер, толкая перед собой сердитый, убегающий в стороны бурун.

— С чего они сейчас-то стрельбы задумали? — сказал Зотиков, лейтенант, начальник военной команды «Гюго». — Видимость плохая, дымка. Вот бы летом. Помните, товарищ капитан, когда в Такому ходили? Какая погода стояла!

— Не волнуйтесь, — отозвался Полетаев, разгуливая взад и вперед по мостику. — Это же не экзамен. Просто нам дают возможность пострелять, поучиться на настоящем артиллерийском полигоне.

Лейтенант поднял к глазам бинокль и забормотал вроде бы в ответ капитану, но, скорее, сам себе:

— Хорошо, солнце проглянуло...

Он долго не мог согнать с лица волнение, настороженно следил за тем, как к борту подвалил резвый катер, как по трапу начали подниматься люди, как Полетаев направился вниз, к себе в каюту, встречать гостей, и только когда хозяева полигона появились на мостике, вдруг переменился, развернул плечи и лихо представился, пояснил, что стрельбу будет вести он, лейтенант Зотиков.

Американские офицеры — один длинный, рыжеволосый, другой плотный, с бородкой, мягко облегавшей круглое лицо, — не были настроены столь официально: глаза и губы их еще хранили улыбки от разговора в капитанской каюте, и они разом вздрогнули, вытянулись в ответ на доклад Зотикова, а сопровождавший их капитан-лейтенант из советского представительства одобрительно подмигнул Полетаеву: «Ишь какой молодец!»