Вот тогда-то можно в полную мощность развернуть работу народного университета…

Энергично сцепив пальцы сомкнутых рук и высоко подняв голову, Таранов стоял у стены и рассеянным взглядом всматривался в глубь своего кабинета. Как бы с высокой скалы он смотрел на долину и отчетливо видел: там, внизу, в потоке людской круговерти, есть и его, тарановская работа.

Он думал о приходе старого актера Брылева, которого он пригласил на двенадцать часов дня. Да разве перечтешь все то, что перед Тарановым как перед руководителем партийной организации завода вставало задачей, проблемой, пунктом тревог, волнений, бессонниц?..

А создание при заводе постоянной школы рабочих корреспондентов? А налаживание творческого содружества между заводом и театром? А незабываемые встречи с деятелями культуры, науки, искусства? Штраух, Смирнов, Гаук, Рощин… Выезды рабочих за рубеж… Создание своих заводских детских яслей, садов, пионерских лагерей, строительство палаточного городка в Полушкине, на живописном берегу Москвы, и, наконец, свой заводской храм здоровья на Черноморском побережье…

И чем больше распалял себя Таранов воспоминаниями пройденных рубежей, на которых с годами рос завод и росли люди завода, тем отточеннее, четче становилось его воображение. На какое-то время он позабыл о Брылеве, о том, что вот-вот он постучится в его кабинет. Неизвестно, зачем и для чего, наедине с собой, со своей памятью, Таранов стал стремительно пробегать те спринтерские (а они порой решались неожиданно, экспромтом, на цеховом собрании, после умного и дельного предложения рабочего-рационализатора, единодушно поддержанного коллективом цеха) и марафонские дистанции постоянной борьбы за усовершенствование, прогресс, экономию, которые длились годами, в которых он, Таранов, был в первых рядах.

Проблемы, задачи, поиски… Решенные и завершенные, они рождали новые, более сложные задачи и проблемы, превращались в вечный, четко вырисовывающийся впереди горизонт, к которому он шел вместе с заводом, но перешагнуть который было невозможно. В этом движении вперед — смысл жизни, в этом — вечный закон развития.

В памяти Таранова всплыл солнечный день прошлого года, когда на завод приехала государственная аттестационная комиссия. В комиссию входили представители Комитета стандартов, мер и измерительных приборов, Государственного комитета цен при Госплане СССР, видные ученые, работники министерств, крупнейшие специалисты в области электромоторостроения… Комиссию возглавлял ученый с мировым именем. Это были незабываемые минуты торжества победы. Первая в стране государственная аттестация качества продукции была присуждена заводу, носящему имя вождя. А по выпуску электродвигателей мощностью свыше ста киловатт завод становится головным в системе электротехнической промышленности СССР и среди стран — участниц Совета Экономической Взаимопомощи.

Сжав кулаки, Таранов продолжал неподвижно сидеть за столом, думая о том, прав ли он был в разговоре с Путинцевым, не погорячился ли со своими советами, когда начал ссылаться на биографии великих людей.

«Разумеется, формально я не обязан возиться с Брылевым, чтобы кудахтать над ним, как курица над цыпленком, и спасать его от пьянства, как от коршуна. К нашему заводу он не имеет никакого штатного отношения. Он артист театра, он член совершенно определенного, конкретного коллектива, где есть своя партийная организация и свой местком… В чем, собственно, виноваты мы, что Брылев спивается и гибнет?..» — словно допрашивал сам себя Таранов. Но тут же жгла другая мысль, и перед ней отступала первая, та успокоительная и до гадливости неуязвимая, как броневой панцирь, мысль, которая говорила о формальном отношении.

Вдруг Таранову вспомнилась картина его далекой молодости. Это было в тяжелом сорок втором году. Он был курсантом Омского военного училища. Стоял конец ноября. Иртыш еще натужно катил свои быстрые и глубокие воды к Ледовитому океану, а вихляющуюся, рассекающую город на две половины Омку, что впадает в Иртыш-батюшку, уже схватило первым ледком, который издали казался почти черным. Дело было уже под вечер. Таранов, продрогнув, постукивал для согрева сапогом о сапог, отстаивал последние минуты на посту. С нетерпением ждал смены. Да и пост-то был самый ветреный и дальний — дровяной склад на отшибе, метрах в двухстах от Омки. И вдруг он услышал со стороны Омки крик… Жалобный, протяжный крик. Он выскочил из-за подветренной стороны штабеля дров, который хоть немного защищал его, продрогшего до костей, и увидел… То, что он увидел, прошило словно электрическим током. Тонул мальчишка в рыжей шапчонке. Этот мальчонка минут десять назад с коньками проходил мимо штабелей дров. Еще тогда, когда он шел к речке, Таранов подумал: «Не рано ли?..»

Хватаясь голыми руками за лед, мальчонка изо всех сил старался бороться с течением, которое тащило его под лед.

«Что делать?» — сразу же обожгла мысль. Всего три дня назад им перед строем прочитали приказ Сталина. В этом приказе говорилось, что дезертирством считается не только побег с поля боя или побег из воинской части, где служишь, но и кратковременная самовольная отлучка.

А вчера, когда заступали в наряд на караульную службу, начальник караула при комиссаре училища специально прочитал тот пункт Устава караульной службы, в котором говорилось, что самовольно бросать пост — это преступление.

Но тонул человек. Тонул мальчишка в рыжей шапчонке, который всего лишь десять минут назад, проходя мимо штабелей дров, улыбнулся Таранову своей озорной, мальчишечьей улыбкой. Доносившийся с нахлестами ветра тоненький крик «…и-ите…» словно веревочный аркан захлестнулся на груди и спине Таранова и потащил его к речке. Был забыт приказ этот, был забыт едкий пункт Устава караульной службы…

Таранов знал, что ему делать. Схватив по пути длинную жердину, валявшуюся у последнего штабеля, он на ходу расстегнул широкий солдатский ремень и, рассекая грудью ветер, озябшими пальцами выдернул его. Он, задыхаясь, бежал туда, откуда еще раз, но уже тише, донеслось: «…и-ите…»

Мальчишку Таранов спас, хотя сам, пошатываясь от усталости, вернулся на пост — с головы до ног хоть выжимай. Вернулся, когда к штабелям дров разводящий уже привел сменного часового.

…Покинул пост. На второй день поступок Таранова кое-кто из командиров рассматривал как ЧП, а товарищи-курсанты жали ему руку за смелость и мужество. Под трибунал, как предупреждали на инструктаже, не отдали, а двое суток «строгача» пришлось отсидеть. Командир роты объяснил просто: «Ничего не поделаешь — нарушен Устав, формально тебя нельзя не наказать. Тем более только что читали приказ».

После «строгача» Таранов прямо с гауптвахты с температурой сорок, не заходя в казарму, попал в госпиталь, где больше месяца провалялся с воспалением легких. Мальчишка, спасенный им, ходил к нему почти каждый день. А когда не пускали, ухитрялся передавать жареных окуней (он их ловил в Иртыше) через форточку. Поддерживал, чтобы спаситель быстрей поправился.

Таранов вскинул на глухую стену глаза и взглядом встретился с Юрием Гагариным. И ему почему-то стало не по себе. «И я еще рассуждаю, помочь или пройти мимо. Курсант Таранов, вопреки Уставу, не боялся бросить пост (хотя это были лишь дрова), а сейчас, Таранов, твой пост, твой устав предписывает тебе всегда и во всем быть коммунистом. Брылева, как и Юрку в рыжей шапчонке, нужно спасать. Юрка, Юрка… Где ты теперь? В сорок втором тебе было десять лет. Сейчас тебе уже четвертый десяток. Кем ты стал?

И все-таки получается чертовщина!.. Разваливается драматический коллектив, который был основан на заводе еще в начале тридцатых годов. Гибнет на глазах хороший, талантливый человек. И мы, друзья, товарищи, беспомощны?.. В потоке государственных дел, которые нас научили решать оперативно и четко, мы вдруг опускаем руки, когда на карту брошена судьба человека, всего лишь одного человека… А его еще можно спасти. Можно!.. Брылев еще не окончательно опустился. Он еще трудится. В последний раз я видел его два месяца назад. Рассудок ясный, рука твердая, в глазах отсветы некогда сильной натуры…»