Выло уже двенадцать ночи, когда Петр Егорович поставил под письмом свою подпись и еще раз внимательно, беззвучно Шевеля губами, перечитал письмо:
«Уважаемый Дмитрий Ксенофонтович!
С этим необычным письмом к Вам обращается старейший ветеран московского завода имени Владимира Ильича (бывший завод Михельсона), персональный пенсионер республиканского значения, депутат Москворецкого районного Совета депутатов трудящихся Каретников Петр Егорович.
Как к депутату, ко мне обратился инвалид Отечественной войны второй группы, кавалер трех военных орденов и пяти медалей, в прошлом (до войны) стахановец-фрезеровщик вышеупомянутого завода Михаил Николаевич Иванов, 1924 года рождения, русский, беспартийный. С самого начала войны и до октября сорок третьего года Михаил Иванов, не щадя своей жизни, огнем из пушек и гусеницами танка крушил и давил фашистских гадов, напавших на нашу Родину. А 14 октября сорок третьего года, при освобождении города Запорожье, вражеский снаряд пробил броню танка и Михаил Иванов был тяжело ранен. Танк Иванова был подбит на том месте, где сейчас стоит сборочный цех Вашего завода. Без сознания, истекающего кровью, Иванова доставили в полевой госпиталь, где у него была ампутирована нога.
На этом бое кончилась война у сержанта Иванова. В настоящее время у инвалида Иванова есть трудность и осложнения с получением машины «Запорожец». Дело в том, что по медицинским показаниям длина культи его ноги на полтора сантиметра больше той крайней нормы, при которой инвалидам войны бесплатно выдают автомашину марки «Запорожец».
Однако швы ампутированной ноги и другие ранения не позволяют М. Иванову пользоваться протезом, и он вынужден вот уже более двадцати лет передвигаться на костылях.
С этим письмом я обращаюсь к Вам, как к директору завода и возлагаю надежды на то, что, может быть, Вы сочтете возможным прочитать мое письмо молодым рабочим завода и они в порядке комсомольского шефства над инвалидом и ветераном войны, сверхурочно или в форме молодежного субботника сделают сверхплановый «Запорожец» с ручным управлением и подарят его ветерану войны, инвалиду-орденоносцу, потерявшему ногу на той земле, где сейчас находятся цехи Вашего автомобильного завода.
Только сделать это, по моему разумению, нужно не как подачку инвалиду, который стоит на очереди для получения мотоколяски, а как подарок, как сюрприз. Простите меня, старика, что подсказываю даже, как это нужно сделать.
При всех случаях Вашего отношения к моему письму, прошу Вас ответить мне по адресу: г. Москва, Москворецкий исполнительный комитет районного Совета депутатов трудящихся, депутату по избирательному участку № 67 Каретникову Петру Егоровичу.
Если потребуются какие-либо справки об инвалидности и ранениях инвалида войны М. Иванова — его адрес: г. Москва, Шаболовка, 17, кв. 29.
О моем письме к Вам, уважаемый Дмитрий Ксенофонтович, инвалид войны М. Иванов мной не уведомлен. Считайте это письмо обращением к Вам депутата с просьбой положительно решить вопрос, в котором пока встречаются затруднения.
В эту ночь Петр Егорович долго не мог уснуть. Он никогда не был в Запорожье, танковые бои видел только в кино. Но стоило ему лишь закрыть глаза, как он отчетливо видел полыхающий в огне и дыму город, подбитый танк, юлой вращающийся на одном месте, и истекающего кровью, потерявшего сознание молоденького сержанта Иванова, того самого Иванова, которого он в сорок первом, вместе с молодыми рабочими завода, провожал на фронт.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В комнате было накурено. Николай Зубарев даже не шелохнулся, когда Владимир закрыл за собой дверь.
— Здорово, Гораций, — бросил он почти с порога, глядя на Зубарева, который, положив ноги на спинку кровати, лежал неподвижно, уставившись в одну точку. Только губы его шевельнулись в болезненном изломе.
— Виват, Станиславский…
Владимир бросил взгляд на стол, на котором лежало несколько исписанных листов.
— Новые стихи?
— Да.
— Опять товарища по курсу?
— Свои…
— Прочитаешь?
— При одном условии.
— Только жизнь не ставь на карту. А так повинуюсь во всем, — отшутился Владимир.
Николай Зубарев стремительно встал с кровати и уставился на Владимира так, словно собирался отчитать его в чем-то неприглядном.
— Что так смотришь? Я же не Худяков. И не искурил твои сигареты.
— К твоему и моему сожалению, ты не Худяков. И я не Худяков.
— Это почему «к сожалению»?
— Худяковым иногда живется легче. К счастью, их становится все меньше и меньше, — Зубарев потянулся так, что хрустнуло в суставах, и смел исписанные листы в ящик тумбочки.
— Что-то ты, Николашка, сегодня не в духе.
— Она… Ты понимаешь, она, — Зубарев замялся.
— Что она?
— Сказала, стерва… — Рассеянный взгляд Николая, брошенный в окно, блуждал где-то в стенах строящегося корпуса больницы.
— Что она сказала? И почему вдруг стерва?
— Она сказала: «Вы, работяги, чудно́й народ…» Ты понимаешь — мы работяги!.. Мы — обозные лошади. А она, оказывается, голубая кровь. — Зубарев заложил за спину руки и пересек комнату в длину — от окна к двери, потом круто повернулся и, словно продолжая спор с кем-то третьим, негодовал: — А посмотрела бы на себя со стороны!.. Второй раз проваливается на экзаменах в МГУ… Отец достал ей где-то фиктивную справку о том, что она работает… И все это только для того, чтобы поступить на подготовительные курсы. И опять навострила лыжи в МГУ… Ниже ей, видите ли, нельзя. Когда я заикнулся о полиграфическом, она так фыркнула, как будто вместо хрустального бокала с шампанским ей подали на стол в ржавой кружке вонючего самогона.
— Почему у тебя такие ассоциации? Шампанское, самогон, хрусталь, ржавая кружка…
— Потому, что она уже пьет, — Зубарев снова прошелся вдоль комнаты. В его сгорбленной фигуре с опущенной головой было столько отрешенности и растерянности, что Владимиру он показался беспомощным и жалким в своем гневе. — Да как еще пьет!.. И утверждает, что это симптом цивилизованного века.
— Она тебя обидела?
— Она меня оскорбила.
— Чем же?
— Тем, что делит мир на работяг и неработяг.
— Мне бы твои заботы. Я бы спал так же спокойно и крепко, как спит дядя Сеня после получки.
Владимир знал, что еще зимой Зубарев познакомился с девушкой по имени Мадлена. Познакомился на литературном вечере в Доме культуры. На этом вечере выступал поэт Ларцов, модный в последние годы среди молодежи. После чтения стихов небольшая группа почитателей таланта Ларцова двинулась в ближайшее кафе. Играл оркестр, танцевали шейк, в перерывах между тостами и танцами наизусть читали стихи Ларцова… Ларцов упивался поклонением молоденьких девушек, из которых кое-кто даже не успел после школы поступить ни на работу, ни в институт. Зубарев и Мадлена очутились за одним столиком. Мадлене понравилось, как при расчете Николай небрежным жестом положил на стопку засаленных и мятых рублей и трешек, собранных по кругу, две новенькие, хрустящие десятирублевые бумажки. Потом у них было несколько встреч. И как правило — в кафе, где стихи чередовались с вином, вино — со стихами. Мадлена была без ума от стихов Ларцова. Говорила о них взахлеб. Николай молчал, слушая ее. В душе Мадлена считала, что Зубарев еще не дорос до того уровня понимания современной поэзии, до которого она поднялась уже в девятом классе. Есенина Мадлена не понимала и откровенно отзывалась о нем как о «старомодном деревенском поэте»… Однажды она даже пробовала найти те ассоциации и сравнения, которыми пыталась раскрыть значение его поэзии в наши дни. Показывая взглядом на танцующих, она скривила улыбку и сказала Николаю: «Видишь, девки и парни танцуют шейк? Ты только полюбуйся, сколько огня в этом бешеном ритме, в этих нервных изломах движений… Тело подчинено желаниям. Оно выражает их так, как диктует гармония чувств и физиология здорового молодого организма. Но представь себе: оборвалась эта музыка огня, и вместо нее… — Мадлена замолкла и жадно потянула через соломинку коктейль, потом, вскинув высоко голову, неторопливо затянулась сигаретой и, сквозь частокол длинных черных ресниц продолжая любоваться бешеным танцем, подбирала точные и нужные слова, чтобы развить яснее свою мысль захмелевшему Николаю, — ты только представь себе, что вместо шейка оркестр вдруг начнет играть медленное танго «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Кстати, под музыку этого банального танго танцевала до войны моя бабушка».