— К чему вы все это говорите, тетя?

— Так просто, вспомнила… Ветер далекой юности налетел на душу твоей тетки и ворохнул в ней листы былого, вот и вспомнила.

Владимир посмотрел на часы.

— Мне пора. Нужно заскочить в общежитие, сдать в стирку постельное белье и к пяти часам быть на студии. А оттуда ровно в девять прямо на аэродром. — Владимир кивнул Светлане. — Проводишь? Хотя бы до студии?

Видя, что тетка хочет сказать ей что-то очень важное, и непременно сейчас, Светлана засуетилась:

— Володя, подожди меня у троллейбусной остановки, я через минуту спущусь.

Владимир молча поклонился Капитолине Алексеевне и вышел из столовой. А когда в коридоре послышался тяжелый хлопок двери, Светлана повернулась к тетке.

— Тетенька, Володя говорил, что шутить с Сергеем Стратоновичем — это одно и то же, что ночью лететь мотыльком на костер. Сгоришь! Он хорошо знает Кораблинова.

Капитолина Алексеевна широко, по-мужски, подняла руку и резко ее опустила.

— Все это ерунда! Мы поразим Кораблинова! И вот тогда-то Корней Брылев может сказать: «Per aspera ad astra!» Через тернии — к звездам!.. Только помни — ты дала честное комсомольское слово!.. Обо всем знаем только мы двое.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Лифт не работал. А подниматься в восемьдесят лет на пятый этаж не из самых приятных занятий. К тому же прошедшую ночь Петр Егорович спал плохо, часто просыпался, давало перебои сердце, из головы не выходил инвалид Иванов, лежащий с оторванной ногой на поле боя за город Запорожье…

На лестничной площадке третьего этажа остановился отдохнуть. Пахло застоялой прелью и сыростью запущенного подъезда. «Интересно, сколько он пролежал, пока его не забрали санитары? — думал Петр Егорович, невидящими глазами глядя на спускающегося по лестнице пятилетнего карапуза с самокатом в руках. — А ведь могли опоздать… И истек бы кровью… Да, уж лучше бы врачи резали повыше, чтоб теперь не мыкался, бедолага…»

Мысль о «Запорожце» для инвалида Иванова последние дни не покидала Петра Егоровича. Сегодня утром он с карандашом в руках, грубо, приблизительно подсчитал, когда примерно эта статья расходов в государственном бюджете придет к нулю. И пришел к выводу, что время это не за горами. «Что ж, инвалиды войны вымирают… С каждым годом их все меньше и меньше… На базарах инвалидов совсем уже не видно, на роликах безногие уже почти не попадаются…»

Поднявшись на лестничную площадку пятого этажа, Петр Егорович отдышался, достал из нагрудного кармана блокнот, где был записан номер квартиры старушки Сыромятниковой. «Нет, память пока не подводит… тридцать шестая квартира, Анастасия Артемовна, два звонка».

Он дважды нажал кнопку рядом с дверью и отчетливо услышал где-то почти над самой дверью в коридоре басовитый звонок.

Дверь открыла старушка Сыромятникова. В первые минуты сна даже растерялась. Совсем не ожидала, что депутат так быстро посетит ее квартиру. А в том, что он должен это сделать, она ничуть не сомневалась. «На то он и депутат», — рассуждала Сыромятникова, которая от соседей слышала, что из всех депутатов, что дежурят в их домоуправлении, самый чуткий и самый справедливый — старик по фамилии Каретников. А вот он и сам, тут как тут.

Старушка засуетилась. Несмотря на то что на столе не было ни крошки, ни соринки, ни пылинки, она привычным, с годами заученным жестом смахнула с него что-то невидимое, достала из старенького комода большой пузатый альбом и положила его на стол.

— Вот, посмотрите, тут все увидите, кто я, аферистка или нет. — Старушка пододвинула к Петру Егоровичу альбом и откинула толстую тисненую корку. На первой странице в прорезях картона были вставлены три выцветшие фотографии, на одной из которых Петр Егорович сразу же узнал Анастасию Артемовну в молодости. Она стояла рядом с молодым бравым парнем в косоворотке и картузе.

— А зачем мне это?.. Я пришел к вам не фотографии разглядывать, а побеседовать с вашим жильцом. Или уж больше не обижает?

— Что вы?! — Старушка замахала руками и бросила боязливый взгляд на дверь. Продолжала почти шепотом: — Последние дни будто бес в него вселился… Мы уж с Михаилом Никандровичем на кухню ходим, когда его нет дома. А это, товарищ депутат, — старушка перевернула несколько картонных листов альбома, заставленных фотографиями, и извлекла из него целую пачку удостоверений, — прошу вас, посмотрите, какая я авантюристка.

— Что это?

— Ордена… Покойного мужа и мои две медальки: «За доблестный труд» и «За трудовое отличие».

Петр Егорович молча и внимательно просмотрел удостоверения и награды. Четыре ордена и восемь медалей.

— Кем же был ваш покойный муж?

— Рабочий… На заводе Бромлея. Поступил в двенадцатом году, еще при Николае, а на пенсию ушел аж в шестьдесят втором. Считай, что пятьдесят лет оттрубил, и все на «Бромлее». — Старушка вздохнула и кручинно поджала губы.

— Это в каком же цехе-то?

— В механическом, мастером.

— Уж случайно не ваш ли муж в октябре семнадцатого года в боях на Крымской площади первым под огнем юнкеров повел свою десятку на Остоженку, на соединение с отрядом красногвардейцев с завода Михельсона?.. Был ранен в плечо и скрыл ранение, а когда ворвались в Кремль, то от потери крови упал без сознания у Царь-пушки…

— Он… Он… Мой Пашенька… — Из-под толстых стекол очков на дряблые старческие щеки накатились слезы. — Вот тут об этом все прописано. Хотя газетки поистерлись, но все разобрать можно. — Старуха бережно и неторопливо развернула пожелтевшую газету. — И портрет его тут же.

— Павел Сыромятников, — словно сам себе сказал Петр Егорович и вскинул голову. — Как же, помню, помню… Когда-то это имя в Замоскворечье гремело. — Только теперь Петр Егорович заметил на стене над узеньким диванчиком около дюжины аккуратных белых рамочек, в которые были вставлены похвальные и почетные грамоты. — Чьи это? Все Павла Еремеевича?

— Его… Правда, и мои три висят, а остальные все его.

Листая альбом, Петр Егорович наткнулся на донорскую книжку. Вначале не мог понять, что это за удостоверение.

— А это что такое?

— Донором в войну была, тут все отмечено…

Петр Егорович поднял на старушку взгляд, словно удивляясь: неужели когда-то эта старая женщина была живой фабрикой крови и спасла не одну солдатскую жизнь?

— И сколько же вы сдали за войну?

— Двадцать два литра, если все посчитать. Бывало, сдашь кровь, выйдешь из медпункта, а в глазах рябит, даже пошатывает. Сядешь на лавочке, посидишь с полчасика, немного оклемаешься, а потом уж только пойдешь. А слабость — первый день ветром качает.

— Где этот ваш донорский пункт-то был? — спросил Петр Егорович, бережно разглядывая пожелтевшие страницы донорской книжки.

— Да все там же, на «Бромлее».

— Значит, и вы на «Бромлее» трудились?

— Тоже с двенадцатого года, как только вышла за Пашеньку. Сорок с лишним лет отдала «Бромлею». Только он вот… одну оставил куликать горюшко… — Голос старушки дрогнул, рука ее с платком потянулась к лицу, — Сердце не выдержало.

— Что ж до сих пор все «Бромлей» да «Бромлей»… Разве «Красный пролетарий» хуже звучит?

— Да уж как-то по привычке, вроде бы покороче.

Петр Егорович еще раз внимательно окинул чистенькую комнатку, увешанную фотографиями и грамотами, остановил взгляд на высокой железной кровати с блестящими никелированными шишками на спинках, а также пирамидой взбитых подушек, накрытых белоснежным кисейным покрывалом. Постель была накрыта розовым одеялом. На высоком, старомодном комоде в аккуратном порядке громоздились фигурки желтенького глазастого котенка из папье-маше, молодого серенького олененка, доверчиво тянущегося своей мордашкой к вымени матери, вислоухой пятнистой охотничьей собаки, застывшей в последнем, решающем броске на только что вспорхнувшего глухаря… Посреди всего этого скопища дешевых украшений стояла синяя стеклянная ваза с ребристыми гранями, над которой возвышались две восковые, глянцевито блестевшие розы: одна белая, другая ярко-красная. У подножия вазы мерно и громко отсчитывал секунды огромный будильник с округлым и в некоторых местах уже тронутым ржавчиной колпаком-звонком, внизу которого торчал ударный рычажок с металлической шишкой на конце. «В обед сто лет», — подумал Петр Егорович, глядя на будильник.