— Ну, хватит же, хватит!.. — взмолилась Капитолина Алексеевна.

Когда Светлана отпустила ее, она, устало и тяжело дыша, рухнула в кресло.

— Боже, так можно докружиться до инфаркта. — Свернув веером газету, она махала ею перед лицом. — Ну, рассказывай, не томи…

— Второй рубеж взят! — В голосе Светланы звенела почти детская радость.

Брылев тщетно старался скрыть волнение. Он выбил из еще теплой трубки сизоватый пепел и глухим голосом сдержанно сказал:

— Я всегда говорил, что горная река прорвется к океану!

Владимир стоял у распахнутого окна и любовался семейной радостью.

Высокий и угловатый, он, словно стыдясь своего роста, немного сутулился, отчего его длинные и прямые волосы то и дело спадали на лоб, на впалые щеки; а когда он широким взмахом руки отбрасывал их назад, то они тут же сползали вниз. Владимир смотрел на Светлану, на Брылева, на крайне возбужденную Капитолину Алексеевну, на Стешу, которая не знала, что бы такое сделать, чтобы выказать свою радость, и делал вид, что он вполне спокоен и вместе со всеми рад сегодняшнему успеху Светланы. Никто не знал — ни Светлана, ни ее тетка, ни Брылев, — что прошедшую ночь он уснул только перед рассветом, искурив пачку «Беломора». Светлана сдает экзамены в институт, который он только что окончил. Со Светланой он дружит уже три года. Да, собственно, какая это дружба? Они просто три года вместе занимаются в драматическом кружке при Доме культуры завода. Владимир в спектаклях играл роли стариков и социальных героев. Светлане вначале давали роли детских героинь, мальчишек, а потом уже стали доверять и более серьезные типажи.

Первое время Владимир относился к Светлане так, как может относиться юноша к девочке с косичками, которая в своих интересах и мироощущениях отстает от него на целую эпоху. Он доводил Светлану до дома, иногда ужинал у Каретниковых, рассказывал последние институтские новости и смешные истории из жизни артистов. И всякий раз, когда Елена Алексеевна провожала его до двери и благодарила за шефство над дочерью, он виновато и застенчиво, словно оправдываясь, говорил: «Подумаешь, какие труды… Ведь не я один провожаю… У нас таких маленьких девчонок шесть штук… И почти всех их провожают до дома наши заводские ребята. Правда, мне повезло… Некоторые провожают аж до Речного вокзала…»

Общественная нагрузка… Своего рода комсомольское шефство старшего над младшей…

Но однажды… Это было год назад, когда Светлана училась в девятом классе, на Дубининской улице она оступилась и не могла идти дальше. Не задумываясь Владимир подхватил ее на руки и почувствовал, что не такая она уж легонькая. Обвив шею Владимира, Светлана грудью прижалась к его щеке. И вдруг… Что за чертовщина?.. Наступили такие минуты, которые раньше Владимир никогда не переживал. Почему-то он вдруг почувствовал, что делает что-то нехорошее, запретное. И когда он, внутренне пристыженный самим собой, это почувствовал, то тут же отстранился от Светланы. И странно, почему Светлана, которая, как ему показалось, отлично поняла, почему он стыдливо отдернул голову, вдруг еще сильнее замкнула на его шее свои руки и еще плотнее прижалась к нему? И этот ее почти импульсивный протест и скорее чувственный, чем осознанный поступок был воспринят Владимиром не разумом, а сердцем. Он уже не пытался больше отстраняться и не чувствовал удушливого кольца ее рук, замкнувшихся на шее. Он даже не ощущал ее веса. Он нес ее, как пушинку, и был очень удивлен, когда она остановила его:

— Ты куда несешь меня?

— Как куда? На троллейбусную остановку.

— Ты уже прошел ее…

…Это было год назад. Тихим майским вечером. А вот вчера он провалялся ночь в бессоннице. И больше всего Владимира мучила не мысль о том, пройдет или не пройдет Светлана второй тур, хотя и это его беспокоило и волновало… Из головы его не выходила сцена, в которой по ходу действия спектакля Светлана должна поцеловать своего партнера — Арсена Махарадзе, слесаря-инструментальщика из шестого цеха. И поцеловать не в щеку, а в губы. Вот именно — в губы, так было задано в ремарке пьесы.

Пока еще шел начальный период репетиций, действующие лица обменивались только репликами. Через два дня должны начаться разводы. Владимир живо представил себе, как Арсен Махарадзе, этот красивый и статный грузин с белозубой, ослепительной улыбкой и железными бицепсами (Махарадзе недавно получил звание мастера спорта по штанге), вопьется в губы Светланы (правда, не на репетиции, а на премьере, где все должно быть натурально, с полной отдачей чувств) своими розовыми губами, над которыми взметнулись черные и острые, как копья, стрелки бархатных усиков.

Вчера, во время репетиции, Владимир видел, какими жгучими огнями вспыхнули глаза грузина, когда он произносил реплику, после которой по ходу пьесы он должен целоваться со Светланой. Владимир заметил, как хрустнул в пальцах Арсена спичечный коробок и как из него брызнули спички. Заметила это и Светлана. И Брылев тоже заметил. И все поняли, почему Арсен сломал коробок…

— Ну как, Володенька? — спросила Капитолина Алексеевна. — Думаю, и тебя можно поздравить?

— Спасибо… Искренне рад. — Владимир приложил к груди ладонь и слегка поклонился. — Вас также поздравляю.

Брылев переглянулся с Владимиром и, хитровато подмигнув ему, встал и подошел к Капитолине Алексеевне.

— Чувствую, Капитолинушка, там не стук, а стон. — И тут же положил руку Светланы себе на грудь. — Слышишь?.. Мой колокол бьет, как у Наполеона в битве при Ватерлоо, — шестьдесят ударов в минуту. А все почему? — Брылев победным взглядом окинул всех, кто был в столовой. — Не кто-нибудь, а Корней Брылев выводит эту ослепительную ракету на космическую орбиту! — Вдруг он неожиданно резко вскинул голову, словно что-то взглядом выискивая там, за потолком, на небе, и продолжал: — Я вижу полет ракеты… Вижу!.. Вы только хорошенько вглядитесь, как позади и по бокам этой огненной кометы мелькают крохотные голубые звездочки. — Расслабленно опустив руку, Брылев невидящими глазами смотрел поверх головы Светланы. Казалось, что взгляд его, пронизывая стены, стремительно летел в бесконечность, куда вела его фантазия актера. А губы еле слышно выговаривали: — Помню, как наш старый профессор-латинист, проходя между рядами столов, за которыми сидели мы, притихшие студенты, поднимал свою худую и бледную, как парафин, руку… — Рука Брылева стремительно взметнулась над головой. — И восклицал: «Per aspera ad astra!» Через тернии к звездам! О, как прав был тот великий оракул, мудрость которого исповедовал наш старый профессор-латинист!..

Капитолина Алексеевна, стоя перед зеркалом, поправляла прическу. Зажав в зубах шпильки, она, с трудом сдерживая давящий ее смех, процедила:

— Я думала: один только горьковский актер из ночлежки любил говорить красивые непонятные слова, «Сикамбр, микробиотика, органон…»

Брылев неожиданно и раскатисто рассмеялся.

— Володя!.. Ты слышишь, что говорит наша легендарная Психея? А ты знаешь, Светик, чем она была знаменита в бытность нашего студенчества, когда мы жили в одном общежитии? Если не нальет рюмку, всем расскажу. Расскажу всей Москве! Ты слышишь, Капитолина?

Капитолина Алексеевна стояла перед зеркалом и, притопывая ногой, подводила ресницы и скандировала любимый отрывок из «Сильвы». Она сделала вид, что на неуместную реплику Корнея Карповича не стоит не только отвечать, но и обращать внимание.

— Капитолина!.. Не выводи меня из терпения. Ты уже целую вечность знаешь Корнея Брылева!

Капитолина Алексеевна принялась взбивать пухлыми, перехваченными перстнями пальцами локон. Но локон упорно не хотел принимать форму взвихренной морской волны, которой от него добивались искусные руки.

— Мели, Емеля, твоя неделя!.. А вообще, Корнеюшка, шел бы ты лучше домой да отдохнул бы как следует.

— Считаю до трех: раз, два, три…

Светлана повизгивала от нетерпения:

— Скажите, Корней Карпович!.. Скажите, пожалуйста.

В голосе Брылева прозвучали грозные нотки.