Уста Нусрат, положив голову Зульфикара себе на колени, молча гладил его лоб, щеки, будто сын его мирно спал после долгого пути.

Взгляд несчастного отца был неподвижен, он словно застыл в своем несказанном горе.

Ночью бухарцы, по указу нового правителя, при свете факелов собрали трупы погибших и похоронили их за крепостным валом. Раненые воины были размещены во дворах чиновников, взятых под стражу.

Зодчий и уста Нусрат отыскали арбу, положили на нее тела Зульфикара и Меморбека, увезли домой. По дороге они подобрали и труп Заврака Нишапури.

Убрав покойников, они зажгли свечи и просидели так до утра. И на рассвете похоронили их без саванов, в одних одеждах. А к вечеру стало известно, что в этом бою погибли также Абуали и Гаввас Мухаммад.

Люди рассказывали о какой-то женщине, которая, переодевшись в мужское платье, отважно сражалась с врагами на площади около медресе. Говорили, что ей удалось выбраться из города, а может быть, она спряталась где-нибудь во дворе. О ней уже ходили легенды: словно тигрица набрасывалась она на врагов и рубила их саблей, опрокидывала с коней.

А нукеры Абусаида до сих пор дивились — где это женщина могла так научиться владеть саблей? Либо она дочь тархана, либо одна из невесток Улугбека. И все с нетерпением ждали, когда будет точно известно, кто она на самом деле.

К вечеру того же дня по указу шейх-уль-ислама Хаджи Мухаммада Порсо были открыты Самаркандские и Каршинские ворота… Сам Ходжа Мухаммад Порсо с конными улемами выехал из Каршинских ворот встретить Султана Абусаида. Нукеры подвели к Абу-саиду белого коня, усадили на него, и так на белом коне победитель Султан Абусаид въехал в город. Первым делом он направился в цитадель, уселся там на древний трон, стоявший на просторном дворе.

Когда был захвачен весь город и когда, как выражались воины Абусаида, «все успокоились и прикусили язычок», в главном дворце цитадели был устроен пышный пир для знати, и на этом пиру Абусаид-мирза с Ходжой Мухаммадом Порсо, сидевшие рядом на самом почетном месте, переговорили обо всем… А наутро Султан Абусаид-мирза встретился с духовенством и знатными гражданами города.

И Абусаиду-мирзе также доложили о том, что среди сражавшихся бухарцев была женщина, которая бесстрашно, как истый воин, сражалась в бою и уложила не одного воина. Утром Абусаид приказал привести к нему эту женщину. Бадию, которую заперли в есаульской, посадили на арбу и привезли в цитадель. Ей развязали руки и дали попить воды, а затем, обутую в сапоги и перепоясанную широким ремнем, в мужской одежде и с копной густых растрепанных волос, ввели к Абусаиду-мирзе. Пленницу подвели поближе к владыке, а он пристально смотрел на нее — женщина средних лет, стройная, с тонкой талией и полной грудью. Руки ее были окровавлены, но лицо холеное и белое, с красивыми, распахнутыми точно ласточкины крылья бровями. Абусаиду тоже пришла мысль, что она, должно быть, из знатной семьи, а может, даже дочь или внучка Улугбека. В свою очередь Бадия взглянула на Абусаида: ну точь-в-точь тот самый бандит, который запер ее когда-то в пустой комнате заброшенного дома. То же мясистое лицо, те же выпученные глаза. Если бы не корона и не золотой ремень, она готова была поклясться, что это он и есть.

Помолчав минуту, Абусаид спросил:

— Чья ты жена? Почему ты вмешиваешься в дела мужчин?

— Защищать страну от врагов не только мужское дело, — дерзко ответила Бадия. — Я дочь зодчего Наджмеддина Бухари.

— Сын зодчего должен стать зодчим, — проговорил Абусаид, — а дочь — мужней женой. Зачем ты взяла саблю в руки?

— Твои воины убили моего сына. Я — мать. И если бы я могла, я порубила бы подряд всех царевичей и продажных вельмож.

— Уведите эту драчливую курицу и оторвите ей голову! — крикнул нукерам взбешенный Абусаид.

Нукеры схватили Бадию, скрутили ей руки и поволокли к выходу.

Ее вновь бросили на арбу, вывезли из цитадели и ввели в пустой двор. Один из нукеров выхватил саблю и в мгновение ока отсек ей голову. Жестокие воины Абусаида убили самую прекрасную на свете женщину. Они убили сраженную горем мать, сердце которой разрывалось от мук и боли. О, сколь несчастливой оказалась твоя доля, Бадия!

Старики похоронили Бадию рядом с Зульфикаром и Меморбеком. А через два дня отошла в мир иной и Масума-бека…

В те дни вся Бухара хоронила и оплакивала покойников.

Среди народа прошел слух, что Абусаид принес городу беду…

А Ходжа Мухаммад Порсо, которому бухарцы дали кличку «старый ворон», благоденствовал по-прежнему. Он пришелся ко двору новому хозяину города и стал ближайшим его советчиком.

А вскоре прибывший из Самарканда вельможа привез весть о том, что Улугбек-мирза признал Султана Абусаида, считает его подлинным тимуридом и что он все равно собирался в самое ближайшее время отозвать Шаха Малика-тархана в Самарканд и назначить на его место Абусаида.

На торжественном приеме в цитадели прибывшему с этой радостной вестью вельможе вручили златотканый халат и с почестями проводили в Самарканд.

— Вы идете правильным путем, — сказал Ходжа Мухаммад Порсо, без которого Абусаид теперь не мог и шагу ступить. — Одним выстрелом вы убьете двух зайцев. Народ поуспокоится, а Улугбеку будет не до нас. С одного бока его зажимают в тиски Абухаирхан и Барак Углон, с другого — сыновья. Его не интересует Бухара, он считает, что хоть здесь по крайней мере тишь и гладь. А вы тем временем соберетесь с силами и в один прекрасный день двинетесь на Самарканд, предъявите свое законное право на трон деда.

Абусаид ласково улыбнулся шейх-уль-исламу. Этот человек умел выразить все его затаенные мысли четкими и недвусмысленными словами.

Прошел год. Бухара, казалось, и впрямь поуспокоилась.

Каждый четверг Наджмеддин Бухари вместе со своим малолетним правнуком Низамеддином приходил на кладбище навестить дорогие ему могилы. Он долго сидел здесь, читал коран, тоскуя и оплакивая своих родных, которые покинули сей мир, оставив его, осиротевшего и беспомощного старика.

А потом зодчий брел на другое кладбище, отведенное для чужеземцев, и читал молитву у могилы Заврака, Гавваса, Абуали и всех остальных своих усопших, верных и любимых друзей. А по пятницам зодчий неизменно посещал мечеть и там молился о спасении их душ. Так проходили день за днем — в тоске и печали. Уже совсем одряхлевший зодчий так и жил в своей махалле Намазгох, лишившись почти всех своих родных и близких. В Бухаре не затевалось никаких новых строек, и почти все мастера разбрелись в поисках заработка по городам и селениям. Да и кому нужен был старый зодчий, который дожил до ста лет, кому нужны были его знания и советы?

Вельможи, чиновники и придворные, зная о том, что родные Наджмеддина Бухари погибли в битве против Абусаида, сторонились его. Они боялись сейчас даже взглянуть в сторону некогда прославленного зодчего, который теперь был похож на юродивого.

В одну из пятниц, держа за руку правнука и опираясь на посох, зодчий пришел в мечеть. Прочитав молитву, он уже направлялся домой, но у калитки мечети его остановил поджидавший зодчего служка и сообщил, что их святейшая милость Ходжа Мухаммад Порсо, исполнявший нынче обязанности имама, приглашает зодчего в молельню, что рядом с алтарем.

Наказав правнуку дожидаться его здесь, на улице, зодчий, постукивая посохом, побрел за служкой по просторному, выложенному квадратным кирпичом двору мечети. Пройдя в молельню, что находилась под куполом, он увидел четырех мужчин, перебиравших четки. Они мирно сидели на расстеленном ковре, и среди них был Ходжа Мухаммад Порсо!

— Здравствуйте, — сказал зодчий, входя в полутемную молельню.

— Здравствуйте, — отозвался Мухаммад Порсо, приглашая зодчего присесть.

С трудом согнув непослушные колени, зодчий опустился у самого входа и сложил ладони для молитвы…

— Ну как, живы-здоровы, зодчий? — громко спросил Мухаммад Порсо, почему-то решив, что Наджмеддин Бухари плохо слышит.

— I Благодарю! Как видите, все еще существую на белом свете.