Нет, — вдруг подумал зодчий, — ведь придет когда-нибудь справедливый государь и пригреет бедных и сирых и покарает несправедливых. Придет час мщения. И быть может, под властью этого государя, этого владыки, расцветут науки и просвещение. И возлюбит он творцов и станет покровительствовать им. Но нельзя смирить свой гнев и отвращение при мысли, что тупые и бездарные вельможи идут в обучение к мудрым старцам и, проучившись короткое время в медресе и школах, выходят оттуда якобы отягощенные знаниями. Делается это отнюдь не ради занятия наукой. По настоянию родителей они идут в науку и потом жестоко мстят ей. Ведь когда-то и Ибрагим Султан тоже занялся математикой, надеясь этим отвлечь внимание от садистских своих наклонностей. Но он оказался неспособным к умственному усилию, более того, наука раздражала его, угнетала, и он в скором времени отослал своего учителя, щедро одарив его. Кому она нужна, эта чертова математика? Мужчина, дорожащий своим достоинством, должен изучать военную науку. Но ему отнюдь не улыбалось отстать от братьев, он хотел казаться умнее их и снова стал заигрывать с учеными. На сей раз решил изучать зодчество и воспылал любовью к устаду Каваму. Вбил себе в голову, что самолично построит множество прекрасных зданий. Но и из этой затеи ничего не получилось, и вскоре царевич расстался с устадом Кавамом. Что поделаешь, в голову Ибрагиму Султану не лезли геометрические исчисления, чуждо ему было любое творчество. Когда устад Кавам рассказывал ему историю какого-либо строительства, царевич зевал от скуки и думал лишь о разрушениях, груде окровавленных трупов.
Зодчий погрузился в воспоминания. В такие минуты он ничего и никого не замечал и находился далеко от всех. Угадывая настроение отца, Бадия не мешала ему, хотя и беспокоилась. Она понимала, что отец страдает, но понимала и другое — его сердечную рану не излечить ничем. Тимуриды осыпали золотом тех, кто склонялся перед ними, но жестоко карали людей, посмевших высказать недовольство порядками в стране. Вот тут-то они никому ничего не прощали. Об этом знали не только вельможи и приближенные, знал об этом народ Хорасана и Мавераннахра, и стоило провиниться кому-нибудь, как он на всю жизнь попадал в разряд подозреваемых. Во времена Тимура их обвиняли в сарбадарстве, во времена Шахруха — в хуруфизме. И всех их в лучшем случае высылали из столицы. Приверженцев суфизма — в Мешхед, царских вельмож — в Астрабад, военачальников — в горы Наранга работать в рудниках. Попал в число подозреваемых и Наджмеддин Бухари, но его, учитывая возраст, не выслали в Наранг или Мешхед, ему позволено было отбыть в паломничество, дабы провести остаток дней своих в молитвах и предстать безгрешным перед всевышним. Но вмешался Байсункур-мирза, и зодчему разрешили отправиться на родину, в Бухару. Так возблагодарим же судьбу и за такую милость.
Три арбы медленно ползли по песку вдоль берега Джайхуна. Халач, куда они надеялись попасть еще до сумерек, теперь, казалось, стал еще дальше. Желтое облако пыли стремительно приближалось к каравану. Харунбек, с компасом в руке, взглядывался в движущийся смерч.
— Посмотрите-ка налево! Вон на тот отлогий холм! — сказал он.
— Вижу, — отозвалась Бадия. — Там лежат человеческие кости. Бедняжку, наверное, загрызли волки.
— Нет, — ответил Харунбек, — оглянитесь по сторонам. Здесь повсюду кости, черепа, скелеты. Волки не могли загрызть сразу столько людей. Здесь сражался Амир Тимур. Здесь разыгралась битва между самаркандцами и хорезмийцами. Ветер унес верхние слои песка, облизал холмы и обнажил скелеты. А вон сабли и щиты…
Люди на арбах глядели на человеческие кости и черепа. Им, разбросанным в песках, не было числа.
Бадие вспомнились вдруг двое их преследователей, с которыми они покончили в пути. Их тела тоже засыплют зыбучие пески. Но однажды поднимется ветер и обнажит бренные их останки.
Буран все приближался, ветер, вздымающий песок из-под колес арб, загудел, арбы окутало белое облако пыли. Фыркали и ржали лошади, копыта их увязали в песке. Песок, как ливень, обрушивался на крышу арбы. „Уж лучше бы действительно пошел дождь“, — подумалось Бадие. Но дожди здесь редкость. В здешнем небе не часто проплывают тучи. И Харунбек, изъездивший эти места вдоль и поперек, никогда не попадал тут под дождь, а вот буранов нагляделся вдосталь.
Потянув поводья, Харунбек остановил арбу. Лошади, точно ждавшие этого, остановились как вкопанные. Передняя лошадь громко заржала. Другие арбы, подкатив поближе к первой, тоже остановились. Люди едва различали друг друга среди поднявшегося бурана. Зульфикар и Заврак, испугавшись, не случилось ли чего с зодчим, подбежали к первой арбе, но, увидев, что и Масума-бека и Бадия сидят на своих местах, успокоились. Зодчий понял их волнение, да и сам тоже беспокоился о них — идет буран, и трудно будет продвигаться вперед. Но, заметив, что юноши спокойны, обрадовался.
— Самый скверный кусок пути вот этот, а дальше уже Мавераннахр — прекраснейшая на свете страна, — проговорил он.
Юноши поняли, что их учитель беспокоится, но изо всех сил старается сохранить бодрость. Гаввас Мухаммад тоже искоса поглядывал на зодчего.
— Что же нам делать? — обратился зодчий к спутникам. — Переждем буран здесь или будем двигаться вперед?
— Ехать дальше невозможно, — сказал Харунбек.
— Может, подъедем ближе к реке? — предложила Бадия, потирая запорошенные песком глаза.
— Это опасно, — ответил Харунбек. — Лучше остановиться здесь.
Все согласились с его предложением.
— Выпряжем коней и привяжем их покрепче к колесам арб. Думаю, что буран кончится еще не скоро, — продолжал Харунбек. — Помню, он продолжался по три, по четыре дня. Хоть бы этот прошел побыстрее.
— Смотрите, Харунбек, вон там, где кружило, уже тихо. Сейчас смерч приближается к нам. Думаю, что здесь он пролетит быстро. Не надо только бояться. — Но корм для лошадей лучше бы спрятать под арбы, а не то унесет.
— Снимайте войлок с передних арб, накроем колеса! — скомандовал Харунбек. — А сами заберемся иод арбы.
Стараясь не обращать внимания на свирепо свистевший ветер, юноши затащили под арбы хворост и клевер и плотно покрыли колеса войлоком. Бадия и Масума-бека спрятались в этом самодельном шатре. Ветер гудел теперь беспрерывно, и казалось, ему ничего не стоит подхватить и унести этот войлочный шатер. Арбы подрагивали, но лошади, привязанные к колесам, стояли неподвижно, упираясь ногами в землю. Два чужих иноходца тоже присмирели.
Знаменитый халачский буран!
Тем, кто ездил из Хорасана в Самарканд и Бухару, хорошо знаком этот смерч. Таков ближайший путь, и миновать Мукры, Карки или Халач, не переправясь через Джайхун, просто невозможно. Есть другой путь — через Ханабад, Кундуз и Калан Зал, но им пользовались в основном те, кто направлялись в Кабул и Дели. Зодчий, Харунбек и все остальные, забравшиеся под арбы, думали об одном: добраться бы до Ходжаабада на той стороне реки, а оттуда до Талимарджана. Но неожиданно налетел буран, и пришлось притаиться здесь, в песках. Чуть приподняв край войлока, зодчий пытался разглядеть хоть что-нибудь, но кругом вилось облако песка, и в небо то и дело вздымались столбы пыли. Смерч приближался. Но зодчему эти столбы казались минаретами и золотыми куполами. Он разглядел и величественный дворец, уходивший в небо, и застыл в изумлении. Он уже забыл о ветре, сотрясавшем арбу, грозившем унести весь их скарб. Перед взором его возвышалось великолепное здание, созданное бураном. Величественные своды, арки, боковые башни, чудесные купола — все это было в тысячу раз прекраснее даже Белого дворца и Баг-и Джахан-аро. Огромный черный столб из песка и пыли вдруг напомнил ему очертания крепости Ихтиёриддин. Сердце зодчего пронзила острая боль — там убили его сына. Во всем мире нет более страшного, более грозного здания.
Харунбек, заметив, что зодчий сидит неподвижно, погруженный в раздумье, подумал о том, что старика мучит сейчас горькая обида на судьбу.
Бадия тихонько тронула отца за руку: