Уже наступила ночь, когда три арбы въехали в город Карки на берегу Джайхуна. Устроившись в караван-сарае, зодчий с дочерью побрели к реке. Они умылись и выпили несколько глотков воды, славившейся своим необыкновенным вкусом, равно как и вода Зеравшана, которую все свое детство и всю свою юность пил зодчий. Здесь же, на берегу, он прочитал вечернюю молитву. Помолился и за спасение души сына, поплакал и, вернувшись в караван-сарай, поклонился своим спутникам. Зодчий приветливо заговорил с Гаввасом, сиротливо сидевшим в стороне, спросил о его здоровье и сказал, что теперь они поедут по Мавераннахру, что скоро пески кончатся, у Талимарджана, и они увидят нивы, сады и поля. Дальше же — сплошная благодать.

— Хоть и намучились мы, мулла Гаввас, но скоро вы увидите славный город Бухару, — пообещал зодчий. — Для того чтобы повидать свет, всегда находится причина. Кто же без причины покинет свой родной кров и согласится скитаться по пескам? Синдбад Мореход переплыл все моря и реки на свете, Ибн-Батут объездил весь мир и тоже носился по морям, исходил всю землю.

— Я причинил немало беспокойства своим спутникам, — виноватым тоном произнес Гаввас. — Меня затошнило от качки. Простите меня, устад.

Гаввас смиренно опустил голову.

— Ничего, — сказал зодчий, — это и есть муки пути. Приедем в Бухару, отдохнем, отоспимся, и все забудется.

Утром Гаввас Мухаммад приветливо поздоровался со всеми, но в глаза Бадии и Зульфикара взглянуть не решился.

Плоты и каюки для переправы находились в городе Халач, и на рассвете три арбы снова двинулись вдоль реки к переправе. Теперь пески были лишь по одну сторону, а по другую весело текла река. С самого утра думал зодчий об Ибрагиме Султане, его образ неотступно преследовал старика. Своей жестокостью царевич напоминал деда, да и характером был странен — никто никогда не мог разгадать, гневается ли он или весел. Зодчий дивился, как могло случиться, что здесь, на пути к переправе, все время думает он об этом царевиче, жестоком и хладнокровном. Даже внешностью он отличался от своих братьев — царевичей Мухаммада Тарагая и красавца Байсункура. Это был настоящий монгол, круглолицый, плосконосый, с резко выступающими скулами, ради своей прихоти или славы готовый не задумываясь уничтожить неугодного ему человека, — ну точь-в-точь сам Мункахан. Удар противнику он наносит неожиданно, что называется, в спину. Подвластные ему беки Исфагана, Шираза, Мешхеда буквально трепещут перед ним, хотя почти все свое время Ибрагим проводит при отце, в Герате. Его боятся и иранцы и величают не иначе как «монгольским царевичем». То, что образ этого варвара все время всплывает в его памяти, даже пугало зодчего. А вдруг он появится здесь, среди этих песков? Хотя что ему здесь делать? Почти все время Ибрагим Султан проводит на ложе разврата. Нет для него, пожалуй, ничего слаще и желаннее, чем красивые женщины и наслаждения. Все его походы, битвы, убийства исподтишка, коварство подчинены лишь этой цели. Он насмехается над Улугбеком и Байсункуром, преданным науке и искусству. «Все это нужно лишь для обмана народа», — говаривал он.

Однажды Ибрагим Султан дал поручение Наджмеддину Бухари и устаду Каваму построить гробницу для рабыни, которую он замучил у себя в гареме. Устад Кавам срочно отправился в Шираз, а Наджмеддин отказался. «Несчастная рабыня стала жертвой похоти царевича, — сказал он. — Строить гробницу для этой жертвы все равно что использовать рога благородного оленя вместо вешалки или пить вино из человеческого черепа. Царевич хочет воспользоваться даже смертью несчастной жертвы, лишь бы приумножить свою славу. Бедную девушку насильно увели от родителей и бросили в гарем. Пусть тело ее покоится в земле. Не могу я браться за такие дела». Все же в Ширазе была возведена великолепная гробница, но с той поры Ибрагим Султан люто возненавидел зодчего, посмевшего произносить крамольные и неугодные ему речи. Многим было известно о том, что в свое время Субудай и Чигатай убивали женщин после проведенной с ними ночи, желая доказать этим свою мужскую силу. Таков был обычай монгольских правителей. Но если так поступают и тимуриды, то, значит, близок конец света. Какое же это доказательство мужской силы, это просто развращенность, близкая к болезненному умопомешательству. Зодчий говорил об этом открыто, и его слышали и другие зодчие и вельможи. И не было ни малейшего сомнения, что слова зодчего были тут же переданы царевичу. Но зодчего знал и почитал народ, его имя славилось по всему Хорасану, да и положение его при дворе мешало Ибрагиму Султану принять крутые меры и загубить Наджмеддина Бухари.

Масума-бека, заметив, что муж дремлет, обратилась к нему:

— Поглядите-ка, отец, пески бегут, будто вода.

— Вижу, вижу.

— А видите, вон там суслик! — воскликнула Бадия. — А змеи почему-то исчезли. Ни одной нет. Может, в окрестностях Халача вообще не водятся змеи? Да и вараны куда-то подевались!

— Взгляните на вершину бархана, — сказал Харунбек, сидевший на коне. — Песок действительно течет, суслики ведут себя беспокойно, а это нехороший признак.

— Что вы имеете в виду? — спросила Бадия.

— Возможно, будет буран. Но все от бога… — ответил арбакеш. — Говорят, что если при слабом ветре песок течет, значит, жди бурана. Пока нам еще ничего не грозит, но в здешних местах часто бывают бураны и смерчи. Уж скорее бы добраться до Халача. И лошади, бедняги, еле-еле тянут. Думаю, что до Халача мы доедем лишь к вечеру.

— И впрямь поднимается ветер, — сказал зодчий, приоткрывая край полога. Две арбы медленно ползли за первой, а два иноходца понуро плелись за арбами. Тяжелая дорога и жара усмирили даже этих норовистых коней. А вокруг все было выжжено и иссушено, и казалось, что природа задалась целью все испепелить, засыпать песком и иссушить. Горячие ветры пострашнее волков. Зодчий тревожно взглянул на Харунбека:

— Посмотрите вон туда, не смерч ли это?

Два желтых столба, крутясь, поднимались в небо.

— Взгляните-ка на компас, в какой это стороне?

— На северо-западе, — сказал Харунбек, положив на ладонь латунный компас. — Каракумы. Прямой путь ведет на Сакар, а если повернуть на запад, то там Мерв. Я изъездил все эти места. Чаще всего бураны застигали нас на пути в Карки, Халач и Сакар. Да, идет смерч.

И суслики бегут в сторону реки. Лишь бы всевышний сберег нас! На все воля божья!

За вихревыми столбами, вздымавшимися вдалеке, поднимались другие. Не обращая внимания на песок, струившийся под колесами арбы, зодчий не отрывал теперь взгляда от бешено кружившихся вихревых столбов, вздымавших песок и колючку. Они напоминали тянувшиеся ввысь минареты. А передний столб был чем-то похож на Минораи Калан, а задние — на гератские минареты. Порою даже казалось, что возникают порталы нового медресе Мирзо. Четыре года трудился зодчий над завершением этого здания, и не довелось ему увидеть торжества, не удалось порадоваться на дело рук своих. Вот вроде бы достиг цели, но, как говорят, свалился на пороге. Значит, такова судьба. Он вспомнил Шаддода, который создал рай на земле, а сам, не проникнув туда, упал и умер у его порога. И этот великолепный сад стал восьмым раем — такова была воля аллаха. Зодчий подумал о сыне — о несчастном своем мальчике, попавшем в пасть дракона. Он пошел сражаться против тиранов, вооружившись палкой. И стал жертвой этого опрометчивого шага. «И теперь ты нежишь в сырой земле. Кому это было нужно? Разве могла группа храбрецов сокрушить простершиеся от Востока до Запада владения тимуридов, имеющих в своем распоряжении бесчисленные войска? Безжалостные руки правителей задушили вас. Нельзя играть с огнем. На такое дело могли пойти люди уже пожившие, познавшие и радости и печали. Нам пришлось испытать все: и близость к царскому двору, и славу, и несправедливость. Мы знали, что быть близко к трону все равно что подойти вплотную к дракону. Мы воздвигали здания для владык, но здания эти принадлежат народу. А вас, младенцев, не знавших жизни, вас, неопытные юнцы, проглотил этот дракон, точно кусок мяса. И вы ушли из мира сего неоперившимися птенцами. И это мое горе на всю жизнь. Заххак пожрет еще много наших сыновей. Не скоро он еще покинет этот мир. А если и покинет, то место его займет другой дракон — Ибрагим Султан, а его сменит Аллаудавла. А может, Мухаммад Султан… Шахрух когда-то сказал: „Наше царство, волею божьей вечно“. Мы умрем и уйдем из этого мира, а владыки — они вечны.