Один за другим гости прошли на айван. После короткой молитвы Абуталиб приказал своим ученикам, разрисовывавшим посуду, принести чай и расстелить дастархан.

— Зодчий сел, скрестив ноги, и помянул добрым словом дедов и прадедов гончара, но особенно тепло вспомнил он старшего брата Абуталиба, умершего год назад Абу Шахбаза. Он прочел в его честь молитву и не спеша заговорил о том, какой то был замечательный мастер, редкостного таланта человек. Растроганный до слез гончар с благодарностью взирал на зодчего.

— Всевышний создал человека непохожим на все другие создания свои, поставил его над всем живым в мире и наделил чудесными свойствами. Всем прочим своим созданиям — животным и насекомым — он даровал кому четыре ноги, кому восемь ног, а кому даже сорок. Но человеку кроме ног он даровал еще и руки. В этом видна его великая мудрость, в этом главное благодеяние. Человек ходит, распрямив стан, и гордо несет голову, — закончил зодчий среди благоговейного молчания слушателей.

Гончар Абуталиб замер. Он любил легенды и предания и с детским любопытством ждал продолжения.

— Если в руки только что научившегося ходить младенца дать поводья целого каравана верблюдов, — продолжал зодчий, — он поведет их, и они пойдут за ним. Животные созданы для человека; созданы во имя его. Правда, мы их режем, едим, но они на нас не в обиде… Чего только не способны создать человеческие руки! А все потому, что всевышний создал его сильным и могущественным.

И ученики, и гончар, и смотритель работ затаив дыхание внимали речам зодчего.

— Не Авиценна вовсе «Аристотель эпохи», — говаривал Заврак Нишапури. — «Аристотель эпохи»— это наш зодчий Наджмеддин Бухари.

Ученики Абуталиба расстелили дастархан и подали чай. И прихлебывая горячий душистый чай, зодчий и гончар вспоминали прошлое. Но особенно обоих развеселил один случай, который они для краткости называли «дунь-ка разок».

…Было это давным-давно, еще в Бухаре было. Отец Абуталиба и Абу Шахбаза привел своих сыновей к Наджмеддину Бухари, занимавшемуся тогда обжигом изразцовых плиток, и отдал их ему в ученики. Оба подростка, толстогубые и черные, точно негритята, работали и учились у Наджмеддина целых три года. А когда прошли эти три года, нетерпеливый и упрямый Абуталиб, не испросив на то благословения учителя построил у себя во дворе печь для обжига и открыл собственное дело: начал мастерить посуду и изразцовые плитки.

И всего-то за месяц с лишним работящий и проворный юноша намастерил огромное множество и посуды и изразцовых плиток.

Брат же его, Абу Шахбаз, остался у зодчего и продолжал учение. С восхищением и восторгом глядел он на предприимчивого брата и верил, что тот в самом недалеком будущем прославит свое имя, разбогатеет.

Наджмеддин Бухари ничего не сказал Абуталибу, ни словом не попрекнул его. Теперь он и сам превосходный мастер, великолепно справляется с работой. Он полон сил и молодого задора — вон сколько товара смастерил. Плохо ли? Для такого прекрасного и большого города и сотни отменных гончаров мало. Пусть же на всех базарах Бухары будет больше посуды, пусть все новые здания будут сплошь украшены изразцовыми плитами с глазурью. И Наджмеддин Бухари по-прежнему ласково относился к Абу-Шахбазу и не препятствовал начинанию младшего брата его Абуталиба. «Что может быть прекрасней, когда птенец, набравшись сил и смелости, вылетает из родного гнезда?»— говаривал он.

Однако любому мастеру, занимающемуся столь тонким делом, потребуется сырье — карнаб — особо размельченная земля, белый песок, ангобская глина, ковыльный пух, медные и свинцовые опилки и еще многомного всего — все это тщательно размешивают, и тогда можно и к работе приступать. И если Абуталибу трудно было достать глину, или опилки, или еще что из нужных ему материалов, Наджмеддин Бухари неизменно приходил на помощь бывшему своему ученику.

И все же дело не ладилось.

Уже через месяц Абуталиб явился к своему учителю и хмуро положил перед ним горку лазуритовых плиток: «Вот такого добра у меня два хумдана. Дважды я закладывал плитки в печь для обжига, как и положено, наполнив ее до отказа, и оба раза все плитки мои вышли щербатые и блеску у них нет. Почитай, три года работал я с вами и сотни, если не тысячи раз сам обжигал плитки — выходило же! Я и сейчас делаю все в точности, как и здесь. Так почему же у меня ничего не получается? Вот поглядите, поглядите же, лазурит и позолота вся в пупырышках, корявое все, шершавое. Весь труд на ветер пошел. То ли я в последнюю минуту усомнился в успехе, то ли это потому, что я неблагодарный человек в отношении вас… А ведь чего я хотел? Только поскорее помочь старухе матери, младшим моим братьям… Вот больше тысячи щербатых плиток, не потащу же я их на базар».

«А вы внимательно прислушивались ко всему, чему я учил вас?» — спросил Наджмеддин.

«Ну конечно», — ответил Абуталиб.

«А вот мне кажется, вы зря поспешили. Ушли, не испросив благословения учителя, стали работать один, не пригласив других мастеров, знающих все тайны обжига. Забыли о том, что подлинный мастер не только накладывает мозаику. А когда вы уже провели свинцовой краской по плитке, вы, конечно, не догадались дунуть на нее, сдуть пыль, осадок? Этого-то главного секрета гончаров вы так и не усвоили. А сдули бы пыль — и плитка выходила б из печи гладкой и блестящей. А ваши, кто ж спорит, и впрямь щербатые. Видно, не успел я вам преподать святое правило гончара: „дунь-ка разок“.

— Потом уж Абуталиб сделал все как полагалось, по правилам, и изразцы его засияли, засверкали на солнце и стали еще лучше наших. На радостях Абуталиб принес в жертву духам петуха и устроил угощение — пир горой. Вот такое событие произошло когда-то в Бухаре, — заключил зодчий, глядя на внимавших ему Зульфикара и Заврака. А Абуталиб, тоже с наслаждением слушавший рассказ, довольно улыбался — приход гостей его обрадовал.

Напившись чаю, зодчий перешел к главному.

— Ну вот, дорогой мой, — сказал он, — по какой такой причине вы в последнее время подводите нас? Мастера на кладке арок сидят без дела. Вот и господин Чалаби жалуется. Вы, наверно, знаете, что Мирза сам хочет прийти в начале месяца рабиульавваль посмотреть на работы. Надеюсь, что нам отпустят еще денег…

— Верно, верно, устад, — подхватил Абуталиб, пристально глядя на зодчего. — Мы же понимаем, для изразцовой кладки вам нужны лазуритовые плитки, и это для нас дороже и труднее, чем изготовлять посуду. Вы сами знаете, что тут нужны дорогие материалы — и свинцовые, и прочие краски, лазурит, — в общем, вам это лучше меня известно. И мы все делали, устад, ради вас делали. Вот уже два месяца господин Чалаби не выдает нам ни таньги. Приходится покупать на базаре еще и ковыльный пух, и дрова. А у нас пусто не только в карманах…

— Я ведь ясно объяснил гончару, — начал было Ахмад Чалаби, побагровев, — что…

Но зодчий остановил его движением руки. Смотритель работ пробормотал что-то, смешался и умолк.

— Совершенно справедливо, — сказал зодчий, — без денег много не наработаешь, гончар прав. Виноваты мы. Большую часть средств пришлось отдать рабочим, обжигающим кирпич, много ушло на ганч, на подсобных рабочих. Смотритель работ не рассчитал, он думал, что с изразцовыми плитками спешки нет, отрицать это мы не будем. Ну-ка, господин Чалаби, выдайте, пожалуйста, деньги.

Смотритель работ вытащил из кармана мешочки с золотом и серебряными монетами.

— Здесь триста шахрухия, — проговорил зодчий, принимая из рук Чалаби мешочки и протягивая их Абу-талибу. — Тратьте их смело. В ближайшие дни, если господь будет к нам благосклонен, я принесу еще денег.

— Благодарствуем, — радостно отозвался гончар. — Послушайте, устад, уж вы не утруждайте себя. Пусть кто-нибудь из ваших учеников даст мне знать, и я сам приду. Мы вовсе не желаем беспокоить вас.

— Следите хорошенько за глянцем, прочностью, — сказал зодчий.

— Это уж как водится.

— Ну, встали, — зодчий провел ладонями по лицу.

— Может, останетесь пообедать? — учтиво предложил хозяин.