— У уважаемой госпожи есть поручения?

— Нет.

— Тогда разрешите мне пройти в свою комнату, — Нет! Я хочу хорошенько вас разглядеть.

— Пожалуйста! — Зульфикар уже оправился от смущения и посмотрел прямо в ее прекрасные глаза. — Ну как, не очень плохая картина?

— Нарисовано неплохо… но вот содержание…

— Не интересуйтесь, уважаемая госпожа, содержанием этой картины. Она не стоит вашего внимания, — осторожно заметил Зульфикар.

— Очень может быть…

Зульфикар не ответил и опустил голову.

— Простите, — сказала она через минуту, — я задержала вас.

— Не стоит просить прощения. Вы оказали мне милость, удостоив разговора, и я счастлив.

— А если так, то почему же от вас я не слышала ни слова, хотя вы уже давно живете здесь?

— Есть в вас некая непреодолимая сила, и стоит вам лишь появиться, как я теряюсь. Началось это с первого же дня моего приезда. Человек не может смотреть на солнце, вот так и я…

— А вы, оказывается, красноречивы… — И, словно решив, что на сегодня достаточно, Бадия заговорила о другом — Проголодались? Принести еду?

— Нет, госпожа, я сыт.

— Когда явится Заврак Нишапури, пусть придет ко мне во внутренний двор, я дам еду…

Бадия повернулась и ушла.

«Разговорилась-таки, — подумал Зульфикар, — а я целый месяц боялся рот открыть».

Еще в Бухаре приятель не раз внушал ему, что когда разговариваешь с девушкой, главное — смелость, только смелость, иначе останешься навсегда в тени.

С этого первого разговора, можно сказать, и началось знакомство Зульфикара с Бадией, Событие это Зульфикар держал в тайне от Заврака и Гавваса Мухаммада, но огонь, вспыхнувший в сердце его, был источником безграничного счастья. Он сам дивился, как и чем мог он обратить на себя внимание этой несравненной девушки. Казалось бы, и не красив, и не знатен, и не чета Худододбеку. Более того — чужеземец. А на прелестную дочь зодчего заглядывается не только Худододбек, но и дорогой гость этого дома царевич Байсункур-мирза. Когда кто-то сказал, что такая девушка достойна украсить дворец одного из царевичей, Масума-бека возразила:

— Вовсе нет. Не будет моя дочь служанкой царевича, а будет царицей простого смертного.

Уставший после работы Зульфикар лежал в своей комнате и думал о Бадие. «А может, она только от скуки или забавы ради удостоила меня своим вниманием? Или она просто неискренна?»

Он слыхал, что гератские девушки общительны и приветливы. Наверно, нет на свете другого такого города, как Бухара, где женщины закрывают лицо и руки и не смеют при мужчине поднять голос.

Прошло больше часа. Бадия снова появилась во дворе и, повернувшись к окнам комнат учеников, позвала:

— Ага Заврак!

Заврак пользовался особым ее доверием, он беспрепятственно входил во внутренний двор и выполнял все работы, которые полагалось бы делать Низамеддину — старшему и единственному сыну зодчего.

Бадия относилась к Завраку как к родному брату, называла его «ага» — брат и, не задумываясь, давала ему поручения. Сейчас Заврак Нишапури, только что вернувшийся домой и что-то весело рассказывавший Зульфикару и Гаввасу, прервал беседу на полуслове и выскочил из комнаты на зов Бадии. Он боялся показаться в ее глазах нерасторопным или медлительным и не желал, чтобы Бадия, единственная и любимая дочь его учителя, недовольно хмурила бровки.

— Я здесь, госпожа Бадия.

Бадие нравилось, когда ее величали госпожой — бека, ведь к имени младшей дочери государя, красавицы Гульгун-Ако, тоже добавлялось слово «бека» — госпожа.

— Возьмите еду, — сказала Бадия, — устала держать. Что же мне теперь, прикажете кормить вас, как маленьких? Уговаривать, уламывать?

— Простите, я не сразу услышал, госпожа, — оправдывался Заврак.

— Что это ваш бухарец так мало ест? — продолжала Бадия. — Ему не по вкусу, видно, наша еда. Скажите, что придется все-таки есть нашу невкусную гератскую пищу.

Зульфикар прислушивался к словам Бадии, сидя у себя в комнате.

— Нет, нет, что вы, госпожа Бадия, еда, приготовленная вашими руками, не может быть невкусной, наоборот, это такая прекрасная, необыкновенная еда, что, если я когда-нибудь уеду в Нишапур, я просто пропаду без нее. Я ведь привык к вашей стряпне, совсем разбаловался. Конечно, никогда я не покину своего учителя, но если вдруг мою сказочно прекрасную госпожу похитит какой-либо бек или принц, то я буду плакать и взывать к господу богу и, словно верный пес, пойду искать мою госпожу, рано или поздно найду ее и лягу стражем у ее порога…

— Вот и камень наконец заговорил, — засмеялась в ответ Бадия. — Ах, Нишапури, ведь я думала, что вы подлинно бесчувственный камень. Странно, с появлением этого бухарца и у вас прорезался голос.

— Уважаемая госпожа, ведь и ваши предки тоже родом из Бухары. Родились вы, конечно, в Герате, но ваши деды и прадеды исконные бухарцы.

— Спасибо за разъяснение. Не очень старайтесь, брат Нишапури, не хочу я знать никаких беков. Я дочь своего отца. Человек тянется к солнечному лучу, так вот и меня привлекает мудрость, искренность, храбрость.

— Все эти качества воплощены в вас, — заметил Заврак Нишапури.

— Ну вот вы и прежний Нишапури. Ступайте и несите еду, а то остынет.

Бадия направилась во внутренний — двор. Она не шла, а плыла, плечи ее чуть покачивались в такт ходьбе. Трое юношей проводили ее восхищенным взглядом. Заврак так и застыл посреди двора, а Зульфикар и Гаввас — у окна комнаты, А она не торопилась, чувствуя на себе их взгляды. Да и все, что говорила она сейчас, было обращено вовсе не к Завраку, а к тому, кто сидел в своей комнате и не смел выйти.

Зульфикар часто задумывался и старался по-своему истолковать слова Бадии. Многого он еще не понимал в ее словах, в ее поступках.

Глава VII

Строят медресе

Проснувшись на рассвете, зодчий позавтракал со своими учениками ®о внешнем дворе. Выйдя из дома, они первым делом зашли по дороге за смотрителем работ и отправились прямо в махаллю гончаров.

Смотритель работ Ахмад Чалаби пожаловался зодчему, что в последнее время мастера, изготовляющие изразец и мозаиковые плиты для облицовки здания, стали поставлять материал с изъяном, а роспись из лазурита и раствора желтого свинца и вовсе поступает с запозданием. В общем, происходит нечто странное и малоприятное. По всей вероятности., мастера чем-то недовольны. И впрямь, изразцовые плитки и все необходимое гончары обычно доставляли без лишних напоминаний и промедления, а теперь по какой-то непонятной причине вдруг стали тянуть.

Зодчий велел Ахмаду Чалаби прихватить с собою побольше денег и по дороге доведал своим ученикам, что мастер Абуталиб — человек вспыльчивый, но зато умелец, что называется, милостью божьей. Говорить лишнего ему не следует, и беседовать с ним будет он сам, Наджмеддин.

Поведал зодчий также, что Абуталиб был лет на десять моложе его и родом тоже из Бухары. Еще в Бухаре он поступил в ученики к Наджмеддину, и даже тогда, в те времена, учитель беседовал со своим учеником уважительно, старался ненароком не вызвать гнева Абуталиба, ничем не задеть его болезненного самолюбия. Но било у Абуталиба одно прекрасное качество стоило ему привязаться к кому-нибудь — он душу готов был отдать, работал так, что все вокруг ахали и охали от восхищения. Кроме того, был он человеком набожным до фанатичности.

Увидав входившего в калитку Наджмеддина Бухари, гончар, сидевший в середине просторного двора среди изразцовых плит и глиняной посуды и разводивший бентонит, буквально онемел от удивления. Обычно сюда заглядывал лишь распорядитель работ, платил деньги м, погрузив готовые плиты на арбу, уезжал.

Абуталиб поспешно вскочил с места и бросился навстречу дорогому гостю.

— Как поживаете, мастер, все ли благополучно в этом доме?

— Слава всевышнему! Как ваше здоровье? — Абуталиб вытер ладонь о полу одежды и протянул руку зодчему. Затем поздоровался с учениками. А вот на распорядителя работ, солидного Ахмада Чалаби, стоящего чуть поодаль, он взглянул хмуро и буркнул холодное «салам». — Проходите, пожалуйста, на айван, — пригласил хозяин.