Мелания все больше загоралась и увлекалась, Мелания зажигалась и вдохновлялась, она уже чуяла в воздухе запах нового стихотворения — она слышала его, как собака слышит мясо, а Джемма… Джемма испортила все, неожиданно вскрикнув:

— Тетя — ой! — вы опрокинете вазу.

— Горе мне с тобой, — сказала Мелания, замечая, как испаряется вдохновение — так быстро и безнадежно, так бесследно и безвозвратно, что прямо хоть плачь.

— Доктор!

— Слушаю вас, Мелания, слушаю.

— Хочу поговорить с вами с глазу на глаз.

— О, это звучит несколько угрожающе! Но пожалуйста. Так что же у вас на душе?

— Я насчет практикантки.

— Начинается… — буркнул Войцеховский и покривился.

— Что «начинается»? Ничего не начинается. Это не начинается, а — как бы тут выразиться — продолжается…

— Продолжается? Что именно?

— Я даже не могу вам путем рассказать.

Он вздохнул.

O bože, судьба, видно, отвернулась от тебя, пан Войцеховский, если этого не может рассказать даже Мелания!

— Видите, доктор, у меня такое подозрение…

— Уточним: факт или подозрение? Чтобы не было недоразумений.

Теперь пришла очередь испустить вздох Мелании.

— С одной стороны, вроде только подозрение, а с другой…

— Более или менее ясно. Дальше! Выкладывайте все, я готов к самому худшему.

— У меня, доктор, подозрение, что она… сбежала из дома.

Он засмеялся с облегчением. O sancta simplicitas![13]

— Только и всего? Я не любопытствовал, какого она года рождения, но мне, не без оснований, кажется, что она совершеннолетняя… подождите, Мелания… и не сбежала она сюда, а прислана официально: по командировке — с печатями и подписями. Что же касается работы и поведения, у меня никаких замечаний нет. А у вас? Над чем же мы ломаем свои старые головы, дорогая Мелания? Не вижу ни малейшего повода для паники и отчаяния. Я…

— Буквоед вы, доктор, и бюрократ! Печати. Законы. Подписи. А что у человека вот здесь творится, — она трахнула кулаком по груди в области сердца, — на это вам наплевать.

— Дорогая Мелания, спокойно! Ну хорошо, давайте начнем по порядку. Итак, она жаловалась, что…

— Дожидайся, будет она жаловаться! Ничего она не жаловалась. И так видно. По глазам. А наговорила она мне с три короба… даже песню спела.

— Ни с того ни с сего? Нелогично как-то.

— Ну, началось с пустяка — я спросила, почему она домой не пишет, а она…

— И она тут же принялась петь?.. Мелания, вы принимаете меня за дурака.

— Ничуть. Почти так оно и было, как я говорю, только сперва мы малость повздорили. Вывела она меня из терпения. Под конец я пригрозила — вот возьму и кокну. И хотела, едят ее мухи, кокнуть!

— Однажды, Мелания, вы уже кокнули, — сухо сказал Войцеховский, — добрую славу нашего ветучастка. Благодаря своему чудовищному либерализму. Боюсь, что вы собираетесь это проделать еще раз. И на сей раз из-за своей столь же чудовищной склонности лезть в чужую душу.

— Я — лезть? Я, доктор, хочу только добра!

— Возможно, очень возможно. Но возможно также, вы слыхали такое выражение — благими намерениями вымощен путь в ад?

— Человек хоть сдохни — вам все равно!

— Что ж, может быть. Только в отличие от вас я не стараюсь это ускорить.

— Ну, знаете! Мне…

— Боюсь, Мелания, что, продолжая в том же духе, мы начнем повторяться. Поэтому давайте займемся каждый своим делом. Я, стало быть, еду, а вы…

— Я вас любила и уважала, доктор, а теперь…

— Теперь вы во мне разочаровались, понимаю. Мне очень жаль, Мелания, что я периодически, регулярно даю вам повод для разочарования, однако меня радует, что вы всякий раз откровенно мне об этом сообщаете.

Мелания вышла, хлопнув дверью громче обыкновенного, и забренчала инструментами — тоже громче обычного.

Хм. Чего, собственно, хотела Мелания? Чтобы он вызвал практикантку на допрос? По какому поводу? В конце концов, тут же не прокуратура. Его слова и тон, конечно, могли показаться со стороны холодными и, может быть, даже циничными. А что он должен был делать? Ассистируя Мелании, отпрепарировать по мышечному волокну, по нерву чужое сердце, обсосать и обслюнявить чужие страдания, обшарить, как вор карманы, чужую жизнь и, как ищейка, бежать по чужому следу? Статус руководителя практики не давал ему полномочий ни следователя, ни исповедника.

И что там вообще между ними вчера произошло? Войцеховский был высокого мнения о своей интуиции и воображении, но на это его фантазии не хватало. Тихая замкнутая Джемма и сердобольная душа Мелания сцепились, и притом будучи трезвые? Мистика.

«Сбежала из дома…» Уж это явная глупость и никак не выдерживает критики. «Не пишет…» Это больше похоже на правду. Может быть, ей и писать некому? Ах, да. Отец работает в лесу, мать — агрономом. По данным местного справочного бюро.

Конфликтная ситуация? Охлаждение?

— «Не пишет…»

А как назвать то, что разделяет его с Петером? Конфликтная ситуация? Охлаждение? По сути они друг другу всегда были чужие…

За дверью раздался звон бьющегося стекла. Наверное, один из больших шприцев, как жаль, ах Мелания, Мелания! Так, сейчас придет с повинной и начнет бичевать себя как святая великомученица. О небо, действительно идет! И сия чаша его не минует.

— Ладно, Мелания, ладно, я слышал и понял… все ясно… конечно, бывает… чего только на свете не бывает… сталкиваются автомобили и разбиваются сердца… люди стреляются, вешаются… и что в сравнении с этим один десятикубиковый шприц? — говорил он, уже одеваясь, чтобы скорее, быстрее избавиться от Мелании, потом сунул под мышку папку с отчетами и вышел на улицу, где у конторы уже стоял газик. Солнце было вверху, в небе, солнце было внизу, на земле, солнца было так много, что он остановился на крыльце, сразу ослепший как сова.

— Доброе утро!

— А, это вы, Джемма, здравствуйте!

Войцеховский взглянул на нее: что за этим последует — может быть, жалобы на Меланию?

Не последовало.

— Я еду в Раудаву и оставляю все на ваши плечи.

Последние слова он присовокупил шутки ради, но она ответила с такой детской серьезностью, что он невольно улыбнулся.

— Хорошо, доктор.

Так, что еще?

— Если я задержусь, возможно, я оттуда позвоню.

— Хорошо, доктор.

Кажется, все. В ногах с самого утра была какая-то ноющая тяжесть — опять к перемене погоды? — в животе был кофе, а в голове торичеллиева пустота. Надо ехать, нечего терять время.

Мелания лежала, повалившись на кровать, и плакала. Она плакала навзрыд, как плачут дети, дергаясь всем телом и пряча лицо в подушку, откуда доносились не то всхлипывания, не то задушенное мычание. Она плакала с глубоким отчаянием, как плачет перезрелая женщина, зная, что в будущем ее не ждет ничего — не будет ни детей, ни внуков, ни мужа, ни дома с крыльцом и бархатцами в саду и подсолнухами, зная, что сейчас она упустила последний шанс — если не обзавестись всем этим, то хотя бы построить карточный домик или замок из песка, что само по себе, конечно, не много, но все же больше, чем ничего; зная, что винить ей некого, так как виноваты многие и многое, стало быть — судьба, а винить судьбу все равно что собаке ловить собственный хвост, — и что в будущем ее ждет одно из двух: либо как старой карге клясть и поносить все, о чем она втайне мечтала, либо глушить горе спиртным зельем, что она, кстати сказать, и попробовала, но, увы, безуспешно, — зелье, напротив, ее предало, оно, подлое, ее взвинтило и прорвало в ней все шлюзы, обмануло, бросив ее в постель, заставляя лить слезы в три ручья и вырывая сердце из груди, как будто бы она бензином пыталась потушить огонь.

Что же такое случилось?

Мелания встретила Хуго Думиня. С тех пор как они разошлись, они с Хуго видались не раз, и в случайной встрече самой по себе не было бы ничего особенного. И может, все прошло бы, как всегда, чин чином, если бы не это яркое, буйное весеннее солнце, которое нещадно обнажило все, что милосердно скрывала зима. И Мелания увидала, какой Хуго зеленовато-бледный и какие синие у него круги под глазами, И еще она увидала, что сквозь брезент его рюкзака кругло выпирают одни белые булки и ни единого ребра черного кирпичика. И, заметив это, она поняла, что здоровье Хуго опять никудышное, что он опять мучается язвой желудка, что ему нужна овсянка и паровые котлеты, а не хлеб всухомятку, которым он себя окончательно гробит, и еще она знала, что при таком питании Хуго может отдать богу душу, и на сияющем фоне весны это было видно особенно ясно, потому что Хуго выглядел хуже чем когда бы то ни было.