— Сама, — тихо ответила Джемма, и так оно действительно и было — она выбрала наугад, понятия не имея, что такое Мургале. Выбрала — и только потом взглянула на карту: маленький кружок довольно близко от Даугавы. Ей было все равно, где это — на Даугаве, или на Гайзине, или еще где-нибудь, лишь бы уехать.

Мелания приложилась опять и раскраснелась.

— Сам-то страсть как не хотел девку, — изрекла она, смазывая блины вареньем и свертывая трубочкой. — Пришел давеча ко мне и говорит: «Опять, Мелания, нас покарал господь!»

— В каком смысле?

— Когда пришла твоя телеграмма.

Джемма так густо залилась краской, что на глаза набежали слезы.

— Чего ты! — испуганно вскрикнула Мелания. — Не про тебя он это, а вообще. Ни в какую не хотел девчонку. Прошлый год, после Аэлиты, он так и сказал: «Точка, — говорит, — шабаш. Если мне еще раз пришлют этот, как его… слабый пол, пусть не обижаются — я его первым же автобусом налажу обратно». Мне тоже намылил холку, не без этого. Недосмотрела, стало быть. Лист бумаги положил: пиши заявление об уходе! Потом сам же и разорвал. Больно он ко мне привык — к своей Мелании, старой лошади… И сегодня, когда пришла твоя телеграмма…

— Я могу и уехать, — холодно заявила Джемма, — первым же автобусом.

— Ничего тебе рассказывать не стану! — вскричала Мелания. — Ни словечка от меня больше не услышишь, если об себе так много понимаешь. Молчать буду как рыба. «Мо-гу у-ехать!» Ну и езжай, езжай — бегом беги задравши хвост, вприпрыжку. Подумать надо: «Могу и уехать!» Чего же ты сидишь тут, ну? Езжай!

В словах Мелании была святая правда — уехать Джемма не могла, и не только сегодня, так как больше не ходили автобусы, а вообще, в принципе. Ведь что такого случилось-то? Ничего не случилось. Реви она хоть в голос — формально ничего не случилось, да и некуда было ей ехать, и оставалось одно — примириться: с плешивым вредным стариканом, с воинственной Меланией и ее водкой, с тем, что жизнь дала трещину, с родителями, со всем, что она выбрала сама и чего не выбирала.

Какое-то время они сидели молча, только вилка звякала о тарелку, поскольку легкая стычка вовсе не испортила Мелании аппетита, скорее напротив.

— Что же стряслось в прошлом году? — уже без прежней запальчивости молвила наконец Джемма.

— В прошлом году? Ну, сам был ужас как недоволен практиканткой. А мы с Аэлитой жили — грех жаловаться, не вздорили ни-ни. Научила я ее раскладывать пасьянс. Засидимся бывало вот так, как сейчас, до поздней ночи. А начальник… Поляк он поляк и есть: если на кого взъестся, ему хоть кол на голове теши, хоть разбейся — все равно не отмолишься. А та, ну девчонка она, то проспит утром, то где-нибудь загуляется. Поехала домой к матери, а там у соседей крестины. Вернулась только на третий день. А тут в аккурат у нашей фельдшерицы Велты свадьба. Потом искала в стоге сена свои импортные бусы, да так и не нашла. Смеялись все — животики надорвали, ну сам и взбеленился. Не шлюха она, зачем зря говорить, а так просто, не деревянная же — тому-другому и дала. А стоит только нашей сестре прослыть сучкой, как на нее, сама знаешь, всех собак вешать будут. И все оно, может статься, помаленьку бы утряслось, не случись опять некрасивая штука — на дверь нашего участка ночью повесили красный фонарь. Тут поднялся такой тарарам — сам грозился немедля, в тот же час отправить Аэлиту назад, а передо мной положил лист: «Пиши заявление об уходе». Обревелись мы обе. Надо мной он сжалился, я тебе говорила, а ей — как она потом ни юлила, ни лебезила, как ни старалась, ни просила — характеристику дал плохую, а про дневник практиканта сказал, что в нем завелись клопы и тараканы.

— А сам он монах, что ли? — проговорила Джемма с досадой на Аэлиту, подмоченная репутация которой омрачила ей первые шаги и может омрачить весь месяц в Мургале, и с еще большей, все растущей неприязнью к Войцеховскому, который, не зная о ней ничегошеньки, без раздумий, с ухмылочкой, записал и ее в ту же компанию. И эту враждебность подогревал тайный страх, что Войцеховский каким-то неведомым путем все же мог о ней кое-что разузнать. Каким образом? От кого? Такая возможность почти исключалась. И все же… Как бы тогда предстало со стороны все, что с ней произошло? И не вздумается ли какому-то шутнику снова повесить красный фонарь на дверь участка?..

— Монах?! — переспросила Мелания и пустила громкий смешок. — Юбочник он и кобель, вот кто он, и притом высшей марки! Бабы липнут к нему, точно он медом мазанный, хотя ничего в нем такого нет — ни красоты особой, ни стати, правда? А как раз на этот крючок женский пол и клюет. Ничего вроде бы и нет, а забудешь осторожность, и готово дело — попалась! И сама не знает, как оно случилось, получилось.

Мелания отпила еще немного и опять про себя засмеялась.

«Юбочник и кобель…»

Наголо бритая голова, тросточка и полсотни лет, если не больше (ну старик, ну песок сыплется!), — все это складывалось в какую-то непристойную картину, и Джемма подумала, что усмешка у Войцеховского не надменная, а скорее сальная, похотливая и такие дядечки, как он, любят поглазеть на ножки молодых девчат. Аэлита, видно, дала ему от ворот поворот, потому он и разъярился! Ну, если так, и ее наверняка ждет та же участь…

— У него есть незаконный сын. Петером звать, — уже хмелея, с удовольствием выкладывала Мелания, листая жизнь Войцеховского, как любитель искусства — альбом репродукций. — Во время войны, говорят, у него была краля в Германии, баронесса какая-то, что ли. А жена его Марта через него утопилась в ванне.

— В ванне? Какой ужас! — выдохнула Джемма.

— Да… На магнитофоне даже — и там у него записаны женские шаги.

— Правда?

— Ага. Как-то раз не закрыл он дверь. В сенях слышу вдруг: ходят! Тук-тук-тук-тук… Шаги, И на высоких каблуках. Зашла. Магнитофон крутится. А он сидит рядом слушает — и такой грустный… Увидал меня, быстро встал и ощетинился весь, как будто я тишком… нарочно… Нерон, собака-то, и то ему дороже, чем я… А я все равно его люблю — старого, хромого козла со всеми его причудами и выкрутасами. — Мелания обвела нежным, размякшим взглядом серые стены кухоньки. — У меня нет другого дома, только этот — ветучасток. Войцеховский мне все равно как родной брат. Даже писем никто мне не шлет. Разве что когда на праздник пустит открытку Аэлита. Поздравит, вспомнит, как мы вместе вечеряли, как пили бальзам, раскладывали пасьянс и вдвоем играли в шестьдесят шесть, как читали стихи…

— Вы и стихи читали?

— Удивляется! У меня их целая тетрадь.

— Свои или списанные?

— Всякие.

Джемма впервые видела живого человека, который писал стихи, и этим человеком была усатая Мелания с Мургальского ветеринарного участка!

— Почитайте и мне что-нибудь.

— Можно, — согласилась Мелания и, хотя вряд ли была настроена читать в эту минуту, все же принесла из комнаты общую тетрадь в пестрой обложке. Раскрыла и полистала, не зная, на чем остановить свой выбор, откашлялась и уже было открыла рот, однако передумала и принялась листать дальше, пока, видимо, не нашла что-то подходящее.

— Ну ладно, слушай. Раз напросилась, пеняй на себя!

И продекламировала:

Мелания читала слегка торжественным, не очень натуральным голосом, каким, должно быть, по ее мнению, надо декламировать стихи; от водки и печного жара на лбу ее блестели капли пота, а губы лоснились от жирных блинов.

И подняла глаза на Джемму.

— Все?

— Все. Не обессудь.

— Да это вовсе и не так плохо, — сказала Джемма. — В журналах печатают…

— …и того хуже, да? — закончила за нее Мелания и усмехнулась. — Мои небось тоже печатали. И не один раз. Певчей Птицей подписывалась. И такая петрушка получилась — меня даже в Ригу пригласили, во как! Молодых писателей туда нагнали — так чтоб и я, значит, участвовала. Судили-рядили так и сяк, все ж под конец отставили. Стара я, говорят, была бы моложе… «Была б я моложе, — это я им, — я бы парней охмуряла, а не сидела — стишки кропала». Смеются. Бедовая, мол, я старуха, а все же их чтоб не забывала. Да разве забудешь. Такую потеху буду помнить до самой смерти. Ну, по единой! — весело провозгласила Мелания и вновь пропустила рюмочку без задержки.