Подумал об Ане: не успел попрощаться, обидно, что не успел, как она о нем рассудит. Подумал: со справкой — что муж и жена — придется повременить, в сей час не до бумаг. И опять вслушивался в канонаду, всматривался поверх кабины, словно можно было что-нибудь разглядеть из низины, сквозь еловый густняк. А вот расслышать вполне можно: тяжелые снаряды, тяжелые мины, доносит уже и очереди МГ, но наиболее тревожащее — доносит гул танковых двигателей, да и танковые пушки лупят. Откуда у немцев здесь столько танков? А если это наши? Не успокаивай себя, комбат-1, готовься к худшему. И снова мысль: что с дивизией, что с полком, что с батальоном?

Как отдаленные не сотнями метров, а сотнями километров, не несколькими часами, а несколькими годами увиделась ему офицерская палатка в медсанбате и то, что было с ним этой ночью. И с Аней. А что будет с ним? И с Аней? Теперь, когда заварились такие события. Какие — такие? Да не шутейные в общем-то. И немцы не столь уж жидковаты, и дерутся с прежней яростью, — возможно, и с большей: ведь война-то подкатывает к их границам, а там покатит и по их землям. Вот и сражаются не на жизнь — на смерть.

— Товарищ канбат! — загудел над ухом Козицкий. — Чего же там происходит?

— Где там? — Чернышев нехотя повернулся к нему.

— На передовой, — Козицкий ткнул пальцем перед собой. — В нашем, значится, батальоне.

— Допиляем — разберемся.

— Трудно-то хлопцам, а?

— Наверно, нелегко.

— Но, товарищ капитан, вотще-то хорошо, что будете в батальоне.

— Да и ты не помешаешь, — чуть усмехнулся Чернышев.

— Не помешаю, факт! — И Козицкий так же бегло усмехнулся, а следом заорал благим матом: — Воздух, товарищ капитан! Воздух!

Чернышев, дальнозоркий, уже углядел: над передовой зависли, закружились в карусели «мессершмитты», несколько штук их устремились в наш тыл. На западе застучали авиационные пушки, начали взрываться бомбы, а этот пяток истребителей заходил на восток, вдоль грунтовок. Вот тебе и  ж и д к и е  фрицы! А где же наши самолеты? Как будто сорок первый!

— Что будем? Сигать? — закричал Козицкий.

— Если шофер остановит — сиганем в кювет! А будет прорываться…

Над дорогой пронеслась тень «мессершмитта», но одиночную машину не обстреляли, искали цель пожирней. Нет, все-таки не сорок первый, тогда гонялись не то что за автомашиной — за бойцом. Но когда «мессер» со свистом и воем пронесся над полуторкой, и Чернышев и Козицкий невольно пригнулись. А водитель нажал на все железки, молодец, шоферюга! Вроде проскочили, «мессер» уходил дальше, на восток.

И славу богу! Потому что погибнуть на полпути в полк, в батальон не входило в расчеты капитана Чернышева. Он нужен там, на передовой, и он будет там. Желательно одно — поскорей. Молодец, шоферюга: жал на третьей скорости. Ящики съезжали туда-сюда, и туда-сюда болтались в кузове капитан Чернышев и рядовой Козицкий. Ничего, еще быстрей, еще быстрей!

На полковом командном пункте майора не было, начальник штаба, пропыленный, задымленный, в бинтах, сказал Чернышеву:

— Вовремя прибыл! Дуй в батальон! По телефонной нитке… хотя и перебита…

— Провожатый будет? — спросил Чернышев.

— Лишних людей нету. Доберешься сам. Сперва до полкового НП, кстати, там майор… А оттуда рукой подать до твоих позиций.

— Понял, — сказал Чернышев. — Двинули, Василь!

Еще когда они спрыгнули в лощине — дальше полуторка не пошла, здесь должна разгружаться, — Чернышева неприятно поразило количество воронок, свеженьких, едко курившихся дымом. Буквально все перепахано, изрыто взрывами земли больше, чем нетронутой, березняк посечен, размочаленные стволы, иные деревья вырваны с корнем.

«Не жалели немцы боеприпасов, — подумал Чернышев. — Да и сейчас не жалеют».

Взрывы сотрясали землю беспрерывно, ближние и дальние. Столбы огня и дыма будто вырывались из недр там и сям, кое-где сливаясь один с другим, словно спаренные. И порушено было все: блиндажик полкового КП, мелкие, наспех вырытые окопы, траншея, прерывистый ход сообщения, пулеметные площадки, огневые позиции артиллерии; подбитая, с сорванной гусеницей тридцатьчетверка, упершаяся орудийным стволом в землю, исходящая жирным чадом самоходка, перевернутые вверх колесами пушка и санитарная двуколка, догорающий остов завалившегося «студебеккера», искореженный «максим», сплющенный ручной пулемет, помятые каски и неубранные трупы — наши, славяне, обезображенные, полузасыпанные песком и суглинком.

На своем веку Чернышев всякого повидал, но эти разрушения, эти приметы войны и смерти по-особому задели. Оттого, быть может, что целое лето гнали немцев, привыкли к победам, да и полная, окончательная Победа была недалече — вон там, за Вислой, за Одером и Эльбой. Но проклятые фашисты не пускали туда, к Висле, Одеру и Эльбе. Вон что понавытворяли…

На КП полка они с Козицким подхватили автоматы — чьи? Наверное, погибших — и теперь с ППШ на плече Чернышев чувствовал себя уверенней (впрочем, никогда не паниковал). И бодрей (боли в предплечье будто и не было вовсе). И смелей (хотя труса сроду не праздновал). И сильней (появилась размашистость, неудержимость шага). А спешить надо было! Ведь продолжался артиллерийско-минометный и пулеметный обстрел, штурмовка с воздуха, вот-вот пойдут танки и пехота. Чернышев был убежден: окажется он ко времени в батальоне — для батальона атаки окончатся благополучно, хотя бы относительно благополучно.

Василь Козицкий начал приотставать, заканючил:

— Товарищ канбат, сбавьте темпы! Не поспеваю! Не двужильный!

— Не сбавлю. Поспевай, — жестко сказал Чернышев. — Нас ждут.

— Так я ж вотще пораненный…

— Я тоже. Не отставай!

После этого Козицкий не раскрывал рта, пыхтел сзади, но как будто не отставал. А бежать, точнее — пытаться бежать было непросто. И не потому, что они слабаки, а потому, что все перепахано, перековеркано, ход сообщения, траншея завалены глыбами, то выбираешься наверх, обползаешь завал, то снова верзишься в траншею, которая до пупка. Но и такая, по пояс, все ж таки укрытие, можно пригнуться в случае чего, даже лечь на дно. Но ползти и ложиться некогда, быстрей, быстрей на НП полка, оттуда — в свой батальон. Что с ним, как он, первый стрелковый?

Наблюдательный пункт полка был так же разбит, как и командный пункт: осел, скособочился, стояки еле выдерживали, накат раскидало прямым попаданием, вход завален. Чернышев еле протиснулся в блиндажик, сквозь сумрак разглядел: в углу телефонист остервенело крутил ручку полевого телефона, взывал в трубку:

— «Волга, «Волга»! Я «Кама», я «Кама»! Отвечай! «Волга», «Волга»! Молчит, стерва!

— Связь! Иначе душу вытряхну!

— «Волга», «Волга»…

Над телефонистом, как глыба в траншее, нависал командир полка: грузная, сутулая спина, на затылке из-под фуражки белели бинты. Чернышев, запинаясь, доложил:

— Товарищ майор… Капитан Чернышев…

Командир полка повернулся всем туловищем, держась руками за голову. В лице ни кровинки, и где моложавая бравость, где орлиный взор, усы и банкенбарды поседели от пыли, шпоры не звонили малиново — обреченностью повеяло на Чернышева, и лишь фраза: «Едри твою вошь» — напоминала того, каким знал и любил майора.

— Благодарю, Николай Николаевич, — проговорил командир полка. — Видишь, как сложилось. Временная оборона, едри твою вошь… Ориентирую: положение аховое, потери большие. Но чревато еще худшим… если не получим подкрепления… Засекаешь?

— Так точно, товарищ майор! — сказал Чернышев, преданно заглядывая ему в глаза и будто этой преданностью желая командиру полка стать прежним, ну хотя бы медсанбатовским, гонявшим картежников, да ведь картежники уже мертвы, мертвы.

— Пойдут танки — жги их гранатами. Пехоту отсекай от брони, прижимай огнем, не давай продвинуться… Восстановится связь — артиллерия выручит. Но связи нет…

— Ясно, товарищ майор, — сказал Чернышев, хоть ясности не было ни в чем.

— Офицеров полка я разослал по батальонам, все комбаты выбыли… У тебя — начальник связи, капитан Агейчик. Немедля гони его сюда, пускай связь налаживает… едри твою вошь! Без связи нам хана…