— Здравия желаю, товарищ капитан! Разрешите обратиться?

И Чернышев тотчас узнал его — по этому шарканью, по вечно горящим, будто только что надрали, ушам и по окающему, как у Ани, уральскому ли, сибирскому ли говору.

— Козицкий? Из третьей роты?

— Так точно, товарищ капитан!

— Ну здравствуй, здравствуй, Козицкий. Рад тебя видеть. Какими судьбами?

Вопрос был праздный: в санбат попадают одними судьбами. А вот что рад — точно: солдат из его батальона, разве ж не приятно? Его подчиненный — здорово ведь! Чернышев протянул руку, которую солдат пожал бережно-щадяще, как будто была ранена. Капитан улыбнулся, сжал Козицкому пальцы до хруста. Сказал:

— Здоров, друг, здоров! Видишь, силенка из меня не вытекла!

— Вроде бы вижу, — неуверенно отозвался Козицкий. — Кровушки-то вы потеряли… вагон и маленькую тележку… Как сейчас?

— Порядок! А у тебя что?

— Поцарапало шею.

— Пуля, осколок? Сильно?

— Пуля. Не шибко. Но пригнали сюда…

— Ну, лечись, брат. Поправляйся. А мне уж, честно говоря, поднадоело. В батальон хочу!

— Ждут вас, товарищ капитан.

— Да? Верно? — Чернышев оживился, засуетился, начал предлагать папиросы Козицкому. — Ждут, говоришь?

— Вроде бы соскучились, — сказал солдат, затягиваясь. — А мне повезло, повстречал, значится, канбата…

И это тоже признак молоденького, но стойкого, смелого солдата Козицкого Василия: вместо «комбат» упорно произносит «канбат», сколько его ни поправляли и ни учили. Чернышев хлопнул парня по плечу:

— Слушай, Василь, айда ко мне. Посидим, чайку попьем, поговорим…

— Приказ начальника — закон для подчиненного, товарищ капитан.

Вот каков рядовой Козицкий из третьей роты — еще и с юмором. А ежели солдат с юмором, с шуткой знается, не пропадет. Молодец, Василь! Помнишь, как мы шандарахнули фрицев под Студзинкой? Как поляки вынесли нам угощения на подносах и бимбер в стаканчиках, помнишь? Молодец, Василь, не забывай ничего! А как бойцов батальона польские девчата целовали, своих освободителей, тоже небось не запамятовал?

Сопалатники валялись на койках, читали свежие газеты и потрепанные книги — вот это культура, а то карты да карты, — лейтенантики порывались смотаться с чайником на кухню, но неожиданно встал старшой.

— Да будя вам, безногие… Я сбегаю, заодно укол в задницу отхвачу…

Пока он ходил за чаем, Чернышев, не спуская глаз со своего солдата, узнавал батальонные новости: бои попритихли, мы перешли к обороне, немец тоже окапывается, перестрелка, то да се, житуха в целом спокойная. Раненых мало, убитых еще меньше.

— Кто убит? — спросил Чернышев.

Козицкий перечислил, морща лоб, задумался, подытожил:

— Вотще, кажись, и все.

(Вотще — это значило вообще.)

— Славные были вояки, — сказал Чернышев.

— Нормальные, товарищ капитан.

— А как там старший лейтенант Сидоров?

— Жив-здоров. В норме! Вас ждет не дождется.

— Уж скоро вылечусь. Или сбегу.

— Сбечь не положено, товарищ капитан, — строго сказал солдат, и Чернышев улыбнулся этой строгости. — Врачей надо вотще слухаться. Не долечитесь — хужей же будет.

— Долечусь, долечусь, Василь… Еще кружечку?

— Благодарствуйте, не откажусь…

— Сахарку, сахарку клади. Не стесняйся!

— Благодарствую…

— И гляди: лечись тоже по-серьезному!

— Слушаюсь, товарищ капитан! Буду по-серьезному…

Чернышев глядел на многослойно, с ватой, перебинтованную шею Козицкого и думал: если разбинтовать, то шея предстанет тонкой, мальчишьей, цыплячьей. Он беседовал с солдатом, а чудилось: беседует со всем личным составом батальона. Да-а, неплохо бы воротиться к своим. Конечно, ему не то что поднадоело здесь, это неправда, коль рядышком Аня Кравцова: от нее уехать непросто, но в батальон тянет, спасу нет; там его законное место. И, как ни любуйся Анечкой, как ни воркуй с милой, а батальону без него и ему без батальона худо…

Покойная мама говаривала: деньги к деньгам, беда к беде, а радость к радости. В это утро и второй нечаянной радостью одарило Чернышева. Едва проводил Василя Козицкого, как в палату стремительно, порождая вихри, вошел — кто бы вы думали? — командир полка! Чернышев замер от неожиданности, но это был майор, никаких сомнений: перетянут ремнями, на гимнастерке тесно от орденов, фуражечка с лакированным козыречком, хромовые сапоги-бутылки со шпорами (никогда не служил в кавалерии, малиновый звон — для форсу), орлиный нос, орлиный взор из-под нависших бровей:

— Где тут мой комбат?

Чернышев вскочил, потревожив предплечье:

— Здравия желаю, товарищ майор! Я здесь!

Командир полка еще стремительнее подошел, слегка обнял Чернышева, прикоснулся щекой к щеке: поцеловал будто. Громоподобно вопросил:

— Не обижают моего комбата?

— Что вы, товарищ майор, — смущенно ответил Чернышев. — Я как у Христа за пазухой…

— Как лечат? Как кормят? Когда выписывают?

— Товарищ майор! — отчеканил Чернышев. — Лечат отлично, кормят прилично. С выпиской волынят.

— Тэ-экс… А это кто? — Майор словно сейчас заметил подскочивших с коек лейтенантов и нехотя поднимавшегося старшого. — Кто такие?

— Мои сопалатники, товарищ майор…

— Не тебя спрашиваю, а их… По халатам и кальсонам не могу определить воинских званий.

Сопалатники, подтянувшись, представились. И опять майор, словно случайно, увидел на тумбочке разбросанные карты. Радость к радости, но и беда к беде: лишь недавно замполит-азербайджанец гонял картежников, а сейчас крамолу углядел командир полка.

— Тэк-с, соколики. Забавляемся, стал быть, картишками? Преферанс, подкидной дурак? «Очко», «бура»? А может, гадаете? Кто играет?

— Я играю, товарищ майор, — сказал лейтенант справа.

— И я, — сказал лейтенант слева.

— Я тоже, — буркнул старшой.

— А ты, Чернышев?

— Не картежник, товарищ майор.

— Не картежник, а позволил им безобразничать! Карты — позор для офицера. — Майор схватил карты, стасовал колоду, потряс ею перед носом игроков и начал рвать шестерки, десятки, дам, королей и прочие тузы на мелкие куски.

О, что отразилось на физиономиях! Чернышев растерялся, лейтенанты закусили губу, залились краской, старший лейтенант округлил глаза и в отчаянии изломал брови, а майор был мстительно-хищен:

— Предметный урок? И чтоб врубилось до гроба: картежная игра — это как рукоблудие! Вы же офицерский корпус, едри вашу вошь! — Обернулся к Чернышеву: — А теперь потолкуем о деле…

— Мы свободны, товарищ майор? — пролепетал старшой.

Не поворачиваясь к нему, командир полка еле-еле кивнул:

— Свободны. Вполне. Можете подышать свежим воздухом.

— Есть подышать свежим воздухом, — пролепетал старшой, и троица выкатилась из палатки.

— Здорово я их фуганул, а? — спросил командир полка.

— Да уж куда здоровей, товарищ майор…

— А ты тоже хорош: старший по званию, комбат — и допустил это рукоблудие…

Чернышев промолчал. Подтянув на коленках наглаженные бриджи, майор осторожненько присел на край койки к Чернышеву, кинул на него орлиный взор. Помедлил, снял фуражку, явив сияющую розовую лысину, так не вязавшуюся с мохнатыми бровями, усами и бакенбардами, со всем моложавым обликом майора. Снова кинул орлиный взор.

Смотрите, смотрите, товарищ майор, сказал ему и себе Чернышев, я также рад вас видеть, не представляете, как рад. С кем уж не чаял встретиться в медсанбате, так это с вами. Узнаю вас, товарищ майор, вашу повадку и хватку. Вообще-то и я против карт, но посочувствовал ребятам: пускай лучше-ка в «буру» режутся, чем водку пьют и бузотерят. Как сказал великий ум: из двух зол выбирают меньшее. Кто сказал? А пес его разберет.

И еще, товарищ майор: как и картежников, вы не жалуете выпивох, потаскунов, матерщинников. Потому сами ни капли в рот, прижимаете тех, кто волочится за каждой юбкой (вы примерный муж и отец, это в полку всем известно), а если и ругаетесь, то лишь так: едри твою вошь — детский слюнявчик по сравнению с тем, как, скажем, загибает Рита Перцович. Не говоря уж про матерый мужской пол. Сами не курите, но странным образом терпите курильщиков. За что от их имени капитан Чернышев вам премного благодарен. Извините, но капитан Чернышев — прирожденный острослов…