Но приспел обед, и Чернышев расписался: кусок не лез в горло, ложка стучала в котелке, ничего не захватывая, он подносил ее ко рту пустою. Соратники, то бишь сопалатники, с любопытством поглядывали на него, а старшой спросил:

— Нету аппетиту? Из-за раны? Температурит?

Чернышев кивнул. Лейтенант справа сказал:

— Помочь, что ли?

— Это мы мигом, товарищ капитан. Ежели не возражаете, — сказал лейтенант слева.

— Не возражаю, — как-то сонно согласился Чернышев и отдал им кашу, пайку хлеба, выпил только компот. Старшой посматривал на него, брезгливо оттопырив нижнюю губу. Лейтенанты благодарно кивали: набитые рты мешали говорить. Иногда, однако, вылетало нечленораздельное, бубнящее:

— Бу… бу… бу…

Как филины в ночном лесу. Благодарили, стало быть, гауптмана мальчишки, матросики, картежники? Да лопайте на здоровье, черт с вами, шалопаи! Чернышев без улыбки наблюдал, как старшой отобрал у партнеров их хлебные пайки, — ага, значит, и это продули, гауптман вовремя подсунул вам свою краюху. А старшой внушительно сказал:

— Карточный долг — долг чести. Не забудьте, уважаемые, вечерком насчет сахарку, утром насчет табачку…

«Куркуль. Шутки оборачиваются куркульством», — подумал Чернышев и сказал:

— Ребята, не играйте вы с ним.

— Это почему же, товарищ капитан? — набычился старший лейтенант.

— Мухлюешь, наверно? Признавайся!

— Что ты, капитан! Да я ни в жисть! Слово офицера! Просто опыт и везет… Обижаешь, капитан!

— Тебя обидишь. — Чернышев поднялся из-за стола. — Говорю вам всем: бросьте «очко», «буру» и прочую дрянь. А?

Старшой отвернулся, лейтенанты закивали с набитыми ртами, как с набитыми зобами. Чернышев с незлобивой усмешкой сказал:

— Приятного аппетита, трефовые валеты! Пойду прошвырнусь!

— Валяй, — откликнулся старший лейтенант. — И можешь домой не торопиться.

— Не буду торопиться, — сказал Чернышев и будто смахнул с губ мягкую усмешку.

Он снова прошел мимо домика, где должна была находиться Аня, постоял под окнами, покурил, но ее не увидел. Не спеша миновал сад, где утречком сидели, через пролом в заборе вылез в заросли чертополоха, крапивы, волчьей ягоды. Обзор был что надо, берег возвышался над речной поймой, над низменным левобережьем: стебать отсюда из пулеметов, из орудий и минометов — лучше не придумаешь. Это если на войне. А сейчас война откатилась, тут не стреляют. Она откатывается и дальше, дальше по чересполосице крестьянских наделов, по стране, на которую Гитлер напал первого сентября почти пять лет назад. Да, брат, почти пять лет гремит вторая мировая, а наша Великая Отечественная — четвертый год. Сколько же крови пролито за эти годы! Наверное, реки текут по земле, как течет эта зеленовато-желтая, в вербных и черемуховых кустах речка, названия которой капитан Чернышев не удосужился узнать: в передовом отряде проскочили мимо, правее, по шоссе, строго на запад, а уж после ранения привезли его сюда, в незаметный и небольшой город с большим костелом в центре. Городок уцелел, потому что немцев гнали шибко и уличных боев не было.

И внезапно Чернышев вздрогнул: мощный, всепоглощающий аккорд органа возник в распахнутых дверях костела, как взрыв, и поплыл над городком, а за ним, догоняя, второй аккорд, а за этим — третий. И тяжелая, величественная органная речь, которую Чернышев, признаться, давненько не слыхивал, напоминала людям на земле и богу на небе: городок жив, городок жив, городок жив!

Чернышев слушал орган и не мигая глядел на речку. Как похожа была она на ту, из сорок первого, на ту, что называлась Западный Буг. Да ведь и недалеко отсель, и уже в нашем тылу. Государственная граница по фарватеру Буга, которую двадцать второго июня непоправимо нарушили гитлеровские войска. Что было до этого и после этого, Коля Чернышев? Целая жизнь была. Которая, по счастью, продолжается. Западную границу, конечно, восстановили со временем, но то, что совершили гитлеровцы, поправить было уже нельзя. Ибо мир рухнул, и по его руинам железным маршем затопала война. Так вот топает и топает — по израненному и живому, но мир когда-нибудь все-таки встанет. И сам зашагает по руинам войны. Растаптывая их в прах. Чтобы война никогда больше не смогла подняться. Никогда.

На линию государственной границы дивизия, где комбатствовал капитан Чернышев, вышла к полудню. Увидели накренившийся полусгнивший погранстолб, вокруг воронок березовый подрост, левее — у кромки бора — сгоревшее в сорок первом, обугленное, мертвое здание заставы, размочаленные дзоты (их тогда называли блокгаузами), оплывшие окопы и траншеи, в песке кое-где каска, штык, патронташ, обойма, противогаз. Чернышев бродил по заставе, наклонялся, подбирал что-нибудь и, подержав, бросал, и все ему казалось: это  т а  застава, у железнодорожного моста через Буг. Потом полк построился на митинг, майор срывающимся от натуги голосом поздравил личный состав с выходом на госграницу и призвал проявить храбрость и мужество в боях за освобождение многострадальной Польши, на территорию которой вступаем, ура! Строй гаркнул «ура!», в небо влепили ружейный салют в честь долгожданного события. А капитан Чернышев стоял во главе первого стрелкового батальона и вспоминал  т у  заставу и  т о т  гарнизон войск НКВД, что охранял важный железнодорожный мост, зависший над зеленовато-желтыми омутистыми водами Буга…

Чернышев еще покурил, погрыз травинку, запахнулся в сиротский халатик — впору списывать, но ОВС[6] не списывает, носи какой выдали. Орган в костеле отгремел, слышны были птичье цвирканье и шум автомашин, пыливших проселком по-над берегом, с мыска были видны и полуторки, солидная колонна: в кузовах ящики с боеприпасами, на запад, на запад. Речка на подступах к городишку делала петлю, резко сворачивала на северо-восток и растворялась в сосняках и березниках. И там где-то, попетляв, она вливалась, вероятно, в другую, побольше, реку, а та, в свою очередь, могла быть уже притоком Вислы — главной польской реки, на которой стоит Варшава. Слова-то какие, «Висла», «Варшава», вот что встало в повестку дня, чуешь, Коля Чернышев? И мы дойдем туда, Коля Чернышев!

Дойти-то дойдем, а чем сейчас занята Анечка, медсестра Кравцова? С которой он калякал полчасика в заброшенном саду и которую после выглядывал у домиков медсанбата, но без особого успеха. Как тянет увидеть ее! Какие там поцелуи, даже и не разговаривать, только б взглянуть на нее. Вечером встретимся? Придет на кинокартину? Ох, сколько еще до ужина, а потом еще дожидайся, пока смеркнется!

Подивившись смене мыслей и настроения, Чернышев снова щелкнул зажигалкой, задымил, задумался. Да, Анечка — чудо, мировая, завлекательная девчонка, подвезло, что ее встретил. А мог и не встретить, если б двадцать второго июня не выбрался из дьявольского пекла. Оно, конечно, и в дальнейшем попадал в переделочки, но двадцать второе июня — самое страшное, страшней некуда, поскольку это были первые часы войны. До этого ж не воевали ни его товарищи, ни он сам.

От чрезмерного курения, да еще, в сущности, на голодный желудок поташнивало, во рту — как чужие сапоги лизал, тьфу ты! И он сплевывал и сплевывал, а горечь в глотке не проходила, вроде бы и жгло. Не смоли до упаду, балда, лучше дыши полной грудью, воздух-то каков, а? Мед, нектар! Крем-брюле! Фильм-то также будут крутить на свежем воздухе — не боимся, что фрицы засекут свет и пробомбят, фрицевской авиации не опасается даже шоферня: ночью газуют с зажженными фарами. А в сорок первом? Теперь наше господство в воздухе!

Еще и в сорок втором о светомаскировке заботились, как о любимой теще: холили и лелеяли, то есть чтоб ни щелочки, иначе ночные бомбардировщики засекут и обложат бомбами, как по заказу, — некуда деваться. Да вот, точно, в феврале сорок второго крутили батальону киношку в каком-то деревянном складе на окраине Тулы. На экране девушка с характером, очаровательная Валентина Серова, в которую фронтовики влюблялись поголовно, решительно срывала со шпиона фальшивую бороду, а в небесах гудели чужие самолеты. И нелегкая кого-то понесла во двор: открыл дверь, полоска света вырвалась наружу, последовала бомбежка, понакидали и фугасных и зажигательных. Склад загорелся, народ кинулся к выходу, пробка, сгорело десять бойцов. Не на фронте погибли, не в бою, сгорели заживо на кинокомедии, как родным-то напишешь? Лишний раз убеждался: смерть многолика, бывает и не геройская…