В мыле был и командир пулеметной роты — немолодой, с поседелыми висками, старший лейтенант, малорослый, мешковатый, в сильно слинявшей гимнастерке, перекрещенный ремнями. Он не мог говорить, покуда не отдышался, но взглядом беспокойно шарил, ища комбата. Жалеючи, Воронков сказал:

— Не переживай, старшой: комбат задерживается. А ты почему припозднился?

— Уф… уф… Да, елки-палки-моталки, часы остановились! Видать, не завел с вечера… Гляжу: десять. Часика через два глянул: батюшки, опять десять! Смикитил и поскакал, как заяц… при моем-то сердце…

— Ладно, отдышись, испей водички, — сказал Воронков. — А часы можно сверить. На моих точно: тринадцать ноль-ноль.

И подумал: один очкарик, у второго больное сердце, выходит, самый годный к строевой службе Воронков, коего осколки дырявили и дырявили, а парочка так и осталась сидеть — под лопаткой и в боку, меж ребер. Хирурги не стали выковыривать: глубоко да и, может, сами выйдут. А часы не завести — чистейшее разгильдяйство, между прочим.

Откровенно говоря, Воронков порадовался за коллег: прибыли до комбата. А если б наоборот? Капитан Колотилин вполне мог бы устроить выволочку: где воинская дисциплина и уставной порядок? А мужики они в общем-то мировые, смелые, с орденами. Понимающие, что такое общий строй и что такое фронтовое братство. Как понимает это и лейтенант Воронков.

10

Вскоре пришел капитан Колотилин. Он не извинился за опоздание и не стал объяснять причину. Разумеется, подчиненные и не ждали этого от комбата: начальство. Он не спеша сиял пилотку, выбил ее о колено, хотя она не была запыленной, и сказал:

— Хлопцы, обедать рано… Предлагаю: пообедаем после дела. Нет возражений?

Ротные переглянулись: шутить изволит?

— Не возражаем, товарищ капитан, — ответил за всех Воронков.

Как наиболее неробкий перед начальством. Или как наиболее бойкий на язык? А комбат, гляди-кось, не потный, не усталый: на НП не спешил. Ну это его заботы, комбатовы. У ротных своих хватает.

— Хоп, как говорят туркмены. То есть добро, договорились. — Капитан Колотилин не похож на себя обычного: оживлен, твердокаменность исчезла — с чего бы?

В события вмешался ординарец Хайруллин:

— Товарищ капитан, перекусите? Бутербродик, чаек… Можно и с этим…

Ординарец показал на флягу в суконном чехле.

Комбат тряхнул волосами:

— С этим — после, когда обедать будем. А перекусить, пожалуй… Как хлопцы?

— Лейтенант уже ел! — выпалил Хайруллин.

— Еще поест! И старшой и младшой перекусят… Нет возражений?

— Нет! — сказал Воронков.

Так он дважды закусил перед обедом. Да и когда светит этот обед?

А потом они один за другим наблюдали в бинокли и в стереотрубу — сперва передний план: траншея и выносные окопы девятой роты, затем средний план: нейтральная полоса, затем дальний: немецкие окопы и траншея, подходы из ближнего тыла к немецким позициям. Да, прорабатывалась возможная ситуация именно на участке девятой роты лейтенанта Воронкова.

Над передним краем обороны девятой роты, как и всего третьего батальона, господствовала высота 202,5. Кое-где в пятнах леса и кустарника, в лишаях полян, она была сильно укреплена, опоясана системой дотов и дзотов, пулеметных гнезд, за высотой, на ее склонах и у ее подножий — огневые позиции орудий и минометов. Систему вражеского огня до конца не раскрыли, хотя за ним внимательнейше наблюдали: немцы часто вели стрельбу с запасных позиций. Выявленные огневые точки были обозначены на карте у комбата; ротные перенесли их на свои карты, подложив под них планшеты, особо пометив вновь засеченные ОТ. И, конечно, высота 202,5 была сплошь изрезана первой, второй, третьей линиями траншей, разветвленными ходами сообщения. Так что брать высоту будет непросто. Но покамест комбат и ротные вели речь об ином: где определить дополнительные секторы обстрела для станковых пулеметов, по каким ориентирам бить минометам, если придется поддерживать действия девятой роты. Какие действия? Да сугубо оборонительные: если немцы перейдут в атаку, или будет разведка боем, или поиск разведчиков с целью захвата «языка».

Эти и другие варианты проиграли сперва на НП, на картах, затем капитан Колотилин потащил их в траншею и за траншею, на нейтральное поле «пощупать местность своими глазами», сказал он. И они щупали местность глазами, в том числе очкастенький младший лейтенант, определяя пути вероятного подхода к нашей обороне. На участках седьмой и восьмой роты пулеметчик и минометчик побывали с комбатом на рекогносцировке раньше, и вообще все это было более-менее известно, но уточнить лишний разик никогда не помешает. Уточнили, обозначили на своих двухверстках.

Но до уточнения немцы засекли их движение на нейтралке, у переднего края, прочесали кусты пулеметным огнем, кинули с десяток мин. Словом, и наползались на брюхе, и от огонька прикурили. Обошлось, но измазались, намотались до чертиков. И на НП воротились в шестом часу вечера. На этом  с о в е щ а н и е  закончилось, и комбат сказал:

— Умыться в темпе — и за стол!

Хайруллин поливал им из котелка, и ротные вслед за комбатом браво ополоснулись тепловатой водой и сели в укрытии за шаткий березовый столик — то ли за поздний обед, то ли за ранний ужин. Да так оно и было.

Перед трапезой капитан Колотилин предложил: по махонькой. Воронков отрицательно покачал головой, старший лейтенант тоже отказался: «Желудок барахлит». Младший лейтенант промолчал. Ему комбат плеснул три четверти кружки, столько же себе, выдохнул:

— Будем!

Усатенький минометчик отчаянно блеснул стеклами очков и хлопнул водку — аж скривился, несчастный, судорожно занюхивая луком, корочкой хлеба, заедая кониной, еле-еле отошел. Комбат, как обычно, почти не закусывал, вяло, через силу — жевал. Странно, но на сей раз без своего волчьего аппетита жевал и Воронков. Нормально ел.

А было чем повеселиться! Свежий хлеб, жареная и вареная конина, консервированная колбаса, банка сардин, репчатый лук и — о, чудо природы! — горка полуспелых помидоров, пяток пупырчатых огурчиков. Где добыл эти небывалые на фронте овощи Галимзян Хайруллин, гадать бесполезно, однако вероятней всего — через старшин-земляков, подопечных заместителя командира дивизии по тылу. Это чудо даже надкусывать боязно! Но надкусишь и, ей-богу, повеселишь душу. Хотя в эти секунды ординарец смотрел на тебя со скорбным осуждением: мол, я же их добывал для командира батальона.

Перед горяченьким капитан Колотилин выпил один, поскольку младший лейтенант воздержался. Выдохнул:

— Ваше здоровье, господа офицеры!

Покивав, «господа офицеры» рубали гороховый супец, перловку с мясом, попивали неизменный чаек. И говорили, перебивая друг друга, и лишь комбата выслушивали до конца, не встревая. Сперва как бы по инерции толковали о том, что проделали: визуальное наблюдение, рекогносцировка, определение участков отсечного огня и прочее и прочее. А затем Воронков сказал:

— Все это надо, но вслушайтесь…

На миг утихли, и стал слышен невнятный гул сражения на юге. Далекий, грозный, неутихающий гул. И Воронков сказал еще:

— Черт подери, когда же нам наступать? Надоело отсиживаться в обороне! Вперед, на запад!

Коллеги бурно поддержали его, перекрикивая один другого. Комбат дал страстям отбушеваться и произнес негромко, но веско:

— Этот день, хлопцы, не за горами. Чутье фронтовика меня не подведет!

Его столь же бурно поддержали все ротные, и энергичней прочих лейтенант Воронков. Он даже слегка охрип, надсадив глотку. Вот что значит дать волю эмоциям.

А в природе было тихо и покойно. Ленивый ветерок шелестел березовой листвой, пылил на приподнятых, подсушенных солнцем взлобках. Жара спадала, на небо ложились пестрые полосы заката, играя красками. Побулькивал родничок за НП, в низинке. И сладко, умиротворенно пахло луговым разнотравьем, которое косить бы да косить — но кому?

Капитан Колотилин вновь приказал телефонисту позвонить на полковой КП. Ромео Мурадян крутанул ручку, выждал, спросил что надо, выслушал, сказал комбату: