— Верно, Дмитро. Я вообще уважаю солнечные ванны…

— И вот еще что, — сказал Воронков. — Санинструктор у нас дивчина, прошу не давать волю рукам. Уважайте дивчину! Баловства не позволю… Вопросы?

— Нема вопросов, — вздохнул Белоус. — Полное уважение к Светочке, как к слабому полу…

— Вот именно, — сказал Воронков. — И передайте это тем, кого нет в землянке.

— Семиженову и другим? — спросил Белоус.

— Семиженову и другим.

— У сержанта и так семь жен! — Белоус засмеялся, но его никто не поддержал.

— Товарищ лейтенант! — Зуенок заканчивал смазку частей затвора. — Дозвольте обратиться?

— Разговорился чего-то наш белорусец, — бормотнул Белоус.

— Слушаю, товарищ Зуенок.

— Надобно б привести землянку в пристойность… То есть землянку санинструкторши… Там же нельзя жить!

— Правильно, товарищ Зуенок. Если я за завтраком почему-либо не увижу Семиженова, передайте ему: пускай распорядится насчет землянки Лядовой…

— Товарищ лейтенант! Зачем беспокоить Семиженова? Я сам подправлю дверь, нары, стекло вставлю, сено сменю…

— Правильно, товарищ Зуенок. Действуйте! — сказал Воронков и подумал: «Как я до этого не дотумкал? Ай-я-яй, ротный! И какую бюрократию бы развел: я распорядился, чтобы Семиженов распорядился кому-то заняться землянкой… А Зуенок — быка за рога, вот тебе и молчун, и сыч…»

Но когда он заглянул в глаза Зуенку, то увидел в них такой мрак, такую безысходность, что собственное одиночество показалось не столь существенным. Да и не одинок он, лейтенант Воронков. Тот же надежный Зуенок рядом. И весельчак, хохмач и ловчила Дмитро Белоус рядом, и Гурьев, у которого при разговоре два жеста: то чешет в затылке, то доит нос большим и указательным пальцами — в остальное время руки тяжело лежат на коленях. Они все близки ему, они почти родня ему. Как и те бойцы и сержанты роты, что вне этой землянки. Как и санинструктор Лядова. Как и комбат капитан Колотилин. И командир полка, и командир дивизии, Батя. Да, да, он любит их всех, как родных…

Сержанта Семиженова Воронков дождался. Временно исполняющий должность старшины приволок из батальонных тылов термос с пшенной кашей, торбу с хлебом, сахаром и табаком, трофейный термос с горячим чаем. И все приволок один! Даже непонятно было, как это имущество уместилось на нем! Белки у Семиженова были воспаленные от недосыпа, лицо помятое, голос зычный, сердитый:

— Р-рота, на завтрак!

Отлучившийся по надобности Дмитро Белоус припозднился. Но, подхватив котелок, вежливенько растолкал крохотную очередь и первым встал перед термосом с пшенкой. Семиженов смерил его взглядом с головы до пят, затем с пят до головы и спросил:

— Белоус, опять без очереди?

— Опять, сержант, опять! Привычка…

— Дурная привычка.

— Возможно, сержант, возможно. Та усе уже смирились, що лезу попередь батьки. Верно, хлопцы?

Кто улыбнулся, кто поддакнул, а только что вернувшийся с поста Яремчук гаркнул:

— Мы, хохлы, такие!

Семиженов проворчал:

— И откуда это у тебя, Белоус?

— Треба разжуваты, товарищ старшина? Битте-дритте, слухайте: с детских, извиняйте, годов по очередям. Что можно куповаты потребное людыне… чтоб без очереди? Так или не так?

— Так, — сказал Яремчук. — Но нехватку продуктов там, товаров и прочего испытывала вся страна. Потому пятилетки, строили социндустрию, снова же коллективизация. А оборона, чтоб защищать от империалистов? Народ привык к очередям, как к воздуху. Да мы все тут привыкшие. Но не прем же нахалом!

— Я не можу стоять в хвосте. Натура протестует! И всю жизнь: лезу без очереди. Ну что — рубайте мне башку!

— Еще пригодится. Повоюешь, — сказал Гурьев. — А башку могут срубить гансы!

— Тай грэць тоби, гурьевская каша! — По-русски: типун тебе на язык, чтоб не сглазил!

Воронков, естественно, не вмешивался в треп: за рамки не выходит. Дожевал сухую, без масла, в комочках пшенную кашу, попил чайку с сахарином, слопал суточную пайку хлеба — не удержался от соблазна. Ладно, днем и вечером перебьется без хлебца, на чаек будет налегать.

Зазвонил телефон: комбат Колотилин. Выслушав доклад Воронкова, что на участке спокойно, он сказал: что же ты, дорогой Воронков, держишь свою санинструкторшу в черном теле, я зашел к ней вскоре после тебя и был поражен неприглядностью в землянке, я пообещал Свете наладить ее быт.

Неприятно удивленный, Воронков сказал в трубку:

— Виноват, дали промашку. Сейчас поправляем. Лично прослежу.

— Давай заглаживай промах. Женщина же, молодая притом, а живет, как в хлеву…

— Я вас понял, — прервал Воронков, понимая: по меньшей мере это неучтиво.

— Повторяю: как в хлеву! (Комбат повысил голос.) Тебе должно быть стыдно… Молчишь?

— Мне стыдно…

— Ну то-то… После завтрака, точней, после немецкого артналета, выводи свободный от службы личный состав на солнечные ванны. Мне Света объяснила, буду выполнять ее рекомендации. В масштабе всего своего хозяйства…

Все свое хозяйство — это третий стрелковый батальон капитана Колотилина. Что ж, правильно. Воронков сказал:

— Разрешите выполнять?

— Разрешаю, разрешаю… И помогай Свете проводить утренние медосмотры… И последнее: к двенадцати ноль-ноль прибудешь на мой НП. Будут командиры самоваров и самопалов, надо кое-что отработать…

— Понял.

— Да, а как у тебя с ногой?

— Благодарю, лучше.

— Топать можешь?

— Могу.

— Ну, будь здоров!

— До свидания!

Самовары — минометы, самопалы — станковые пулеметы, а отрабатывать с командирами этих рот будем взаимодействие при отражении немецкой атаки — комбат еще раньше планировал такую встречу. Встретимся, отработаем: мы такие. От разговора с комбатом остался нехороший осадок. Чего капитан сунулся к нашей санинструкторше? Что, без него не знаем, как навести порядок? Своего ума нет? А та тоже, видать, бойкая: ротный пообещал же и с медосмотром, и с загоранием, и с прочим, зачем еще и комбата пристегивать? Напела, поди, высокому начальству о своих нуждах. А высокое начальство взялось стыдить Воронкова: в черном теле, мол, держишь. При чем тут черное тело? Недосмотрел — виноват, исправлюсь, ведь не умышленно же загнали ее в эту землянку-развалюху? Как будто остальные землянки — образец фортификации и коммунально-бытового хозяйства и могут соперничать с величественными немецкими блиндажами? А минометы-самовары и пулеметы-самопалы это детская игра: так маскируем в телефонных переговорах открытый текст. Немцы не столь дурные, нетрудно догадаться, что за самовары, самопалы, огурцы, карандаши и хозяйства. Дезинформация! Наив!

Чтобы как-то подавить раздражение, Воронков принялся с яростью обтирать сапоги мокрой тряпкой, затем тереть их бог весть где добытой Семиженовым бархоткой, — блеска не было, но и грязи тоже. Надолго ли? До первого шага в ход сообщения. Услышал говорок младшего сержанта Белоуса и немедля влез:

— Дмитро, ты зачем уродуешь язык?

Тот выпучил зенки:

— Шо?

— Ни шо! За армейскую службу русским овладел?

— Вполне, товарищ лейтенант… Хотя не так, как профессор!

— А для чего без конца вставляешь украинские словечки?

— Что, нельзя?

— Можно. Но для чего?

Насупившийся было Дмитро Белоус ухмыльнулся:

— Для скусу! Для понту! Для красоты!

Воронков махнул рукой:

— Ну, как знаешь…

— Нет, почему же, товарищ лейтенант! Чтобы сделать вам приятное, буду шпарить только по-русски! Ну разве что иногда вспомню ридну мову… Вы согласные?

Да, занесло меня, подумал Воронков. И вторично махнул рукой:

— Говори как хочешь…

9

Курильщики табачили, как очумелые, и Воронков, обычно уживавшийся с махорочным дымом, сейчас так резко встал, что стрельнуло в раненой ноге. Чертовы табакуры, со свету сживают, прямо-таки задыхаешься, и нисколечко не считаются с некурящими. Он шагнул к двери и столкнулся с Даниловым. Оба онемели от неожиданности, затем легонько обнялись, Воронков посторонился: