— Вот-вот, — зло обрадовался Егор Федорович. — Партийная организация цеха должна насторожиться и пресечь эту попытку возрождения штурмовщины и очковтирательства. Гудилин-то не столько об авторитете цеха болеет, сколько сам хочет снова закрасоваться. Понял?

— Понял.

«Да, его задевает за живое, и он разозлился. Только вот так-то и зарываются люди в партийной работе. Стоит один раз набраться злости, вместо того чтобы пошире умом раскинуть, и зарвешься. Злость без ума человека с панталыку обязательно собьет», — подумал Александр Николаевич и медленно заговорил.

— И насчет Гудилина понял, и тебя, Егор, понял. Ты вот расшумелся и вроде справедливо, а на меня от обоих от вас, от тебя, значит, и от Гудилина, старым повеяло.

— То есть как это? Ты, дядя Саша, должен объяснить мне, почему это у тебя насчет меня такое мнение. Это ты всерьез?

— Да, я сказал серьезные слова, поэтому и должен их объяснить. А точнее, Егор, хочу поговорить о тех думках, что у меня закопошились, как я тебя слушал. — Александр Николаевич пересел на диван будто для того, чтобы при серьезном разговоре быть поближе к Кустову. — Смотри-ка, что получается: был серьезный партийный актив, накипело у людей, ну, и устроили кое-кому баньку, а при этом еще и договорились, как же дальше направлять заводскую жизнь. А вот ты, Егор, понял по-своему. На активе излупцевали, дескать, теперь наше дело в цеховых организациях быть начеку, и чуть что — проработочку в порядке выполнения решений актива и укрепления внутрипартийной демократии. Так?

Не понимая еще, куда клонит старый Поройков, Егор Федорович дипломатически промолчал.

— Думаешь, Егор, это единственно правильно? — продолжал Александр Николаевич. — Так я тебе насчет Гудилина скажу. Трудный он человек. Неприятный был для меня лично человек. А именно я и скажу: голова у него ушла от общего течения жизни в сторону. В общем деле у него теперь только хвост участвует. А сильный мужик. Он еще черта своротит. Видишь: директор устал, а Гудилин еще не устал, и сам он не скоро уйдет. А не думаешь ли ты, Егор, Гудилина-отца так же поддеть под зад и смахнуть с места, как сына его со скамейки смахнул?

— Не думаю так и не имею для этого власти. А мозги поправить мы ему по нашему положению должны.

— Мозги поправить, — подчеркнуто повторил Александр Николаевич. — А как ты посмотришь, если я тебе скажу, что Гудилин отстал в росте собственной политической сознательности?

— Заочный вуз кончает и отстал? — буркнул Кустов. — Он, как захочет, похлеще нас речи загибает.

— Да, оказывается, и такое может быть. А мы-то и не знали! Человек много зазубрил, а как жизнь вперед ушла, душой не воспринимает. А мы, если такого человека одним битьем думаем исправить, тоже, значит, отстали от жизни. Мы теперь запросто говорим, что строим коммунизм. Значит, и давай, Егор, в каждом серьезном деле примериваться к нашему строительству: ляжет ли это дело добротным кирпичиком или от него вся стена покосится.

— Это Гудилин хочет стену вкривь пустить, — как бы поправляя Александра Николаевича, досадливо заметил Егор Федорович. — Как же без уничтожения порочного в строительстве можно строить коммунизм?

— Порочное надо истреблять, а человека беречь.

— Разлюли малина?

— Не-ет, Егор. Подумалось мне сейчас и о сынке Гудилина. Какое отцовское горе, может быть, придется ему, Гудилину, пережить? Представь-ка. Вижу: представляешь и думаешь, что сам Гудилин виноват будет. Это действительно так. Он за сына будет в ответе, и жена его горя и позора хлебнет. А за Гудилина-отца и нам позор будет. А почему? Не увидели его духовной отсталости из-за своей, прямо скажу, тоже отсталости и слабости. На активе я слушал речи и видел: не один у нас Гудилин. И еще такие есть. Одни, конечно, вроде как поотчетливей характер свой выказывают, другие потусклей будут, потише. И вот такие шибко партийные Поройковы и Кустовы начнут лупцевать Гудилиных и всех, кто с ними схож. Перелупцуем?

— Дядя Саша, я же говорю о ярко выраженном, что надо всем в поучение разоблачить.

— Ты, Егор, не знал дореволюционного рабочего, у которого еще не было партии коммунистов. Да, брат, с нашей сегодняшней точки зрения, тогда сплошная классовая несознательность была в рабочем человеке. И нам с тобой при нашей сегодняшней сознательности там делать было бы нечего. Мы бы могли только, руки сложив, ожидать, когда рабочий класс вровень с нашими головами встанет. А было-то не так. Я-то знаю, как нас ленинские ученики воспитывали. Словом и примером, Егор. И от нас этим добивались вдохновенного примера, души наши зажигали.

— Так то был пафос революции.

— Слово ты сказал очень высокое. Я знаю этот, как ты говоришь, пафос революции. А пафос стройки коммунизма? Этот пафос, думаем, только на другой улице, на целине, на великих стройках, там действительно, мол, героические дела, а у нас всего подшипнички. Боюсь сказать, и в тебе этого понимания нет. Что тебя в Гудилине трогает? Грубость и неуважение к человеку? А как ты на него воздействовать хочешь? Тоже грубым образом! Да ты сам такой же, как он! И меня к себе в союзники вербуешь.

— Дядя Саша, ну и проработку ты мне устроил, — Кустов принужденно рассмеялся.

— Пусть так. Гудилина повернуть в нужную нам сторону будет трудно. А уж если мы его повернем, так, на него же глядя, и другие сами поймут, что к чему. И для глупого сына отец примером станет. Понимаешь, за скольких людей будем бороться, если будем бороться за Гудилина?

— А все-таки как? — спросил Кустов.

— Пусть Гудилин берется за дело, которое задумал. Думаешь, оно у него выйдет на старый манер? Как бы не так! Это уже невозможно, даже с его силой и напором. Вот как! А может, ты еще не до конца чувствуешь новую великую силу в народе, Егор, если сам думаешь хребты ломать? Может, ты в товарищей по работе не веришь? Тогда в чем же ты от Гудилина ушел?

— Дядя Саша! Или я непроходимый дурень… или ты действительно мудрый старик.

Александр Николаевич, как бы не расслышав слов Егора Федоровича, закончил:

— Получится столкновение личного самолюбия желающего славы Гудилина и честного рабочего коллектива — это посильней твоей проработки будет. Он сам на такое столкновение с жизнью идет, и ты не мешай. Такого боя с самим собой в кино не покажешь, а ты должен это ясно видеть, как бывший разведчик и как партийный секретарь.

— Все дошло, дядя Саша. — Кустов откровенно повеселел и виновато улыбнулся: — Получается, что сам с собой Гудилин на решающий бой выходит?

— Очень возможно, что так. Надо ему помочь победы достичь.

— Эх, и рад же я, что ты опять дома, дядя Саша, — вырвалось у Кустова.

— Я сам рад. Ну, пойдем провожу.

В комнату неожиданно вошла незнакомая женщина и официальным тоном торопливо сказала:

— Кто тут Александр Николаевич Поройков? Денежный телеграфный перевод и телеграмма.

Прочитав телеграмму, Александр Николаевич сказал Кустову:

— Сын в гости зовет. Наш день, флотский, праздновать. Так ты, Егор, иди уж. У меня сейчас начнется семейная суматоха. — Старик проводил Егора Федоровича в прихожую и закричал: — Варя! Марина! Снова чемоданы в дорогу готовьте. И Лидочку собирайте. — Он отдал выглянувшей из спаленки Варваре Константиновне телеграмму. — Срочно надо выезжать. Самолетом Митя велит. — Он вернулся в комнату и сказал ожидавшей его женщине: — Ну, показывай, где расписываться?

XII

Решительный и жестокий разрыв с женой с течением времени перестал представляться Дмитрию Александровичу единственно правильным выходом из семейной драмы.

Зинаида Федоровна была сурово, но справедливо наказана. Но искупалось ли этим все зло от ее давнего преступления? Вот это-то и наводило Дмитрия на безысходно тяжкие раздумья.

Больше и мучительнее всего он думал о сыне. Пусть Саше сейчас живется с безмятежной ясностью: его детство согрето заботой, любовью и лаской; у него есть школа и товарищи, есть пока мальчишечьи, но увлекающие его интересы, и его ждет хорошее будущее. Но он был безжалостно обокраден: он не знал деда и бабушки, родной сестренки и двоюродных братьев. Он не знал отца.