— Да! И потом руки человека будут управлять ею, отлаживать. А ты что так заинтересовался автоматикой?

— На завод хочу поступить. А мне велели до сентября ждать. Слыхал я, что скоро для этой линии корпус начнут строить. Не в сентябре ли?

— Да, примерно так. Ты что же, хочешь сначала на стройку?

— А хотя бы, если малолетков никуда не берут.

— Путь верный. И ты дойдешь по нему до автоматической линии. А я? Я, когда выбирал себе профессию на всю жизнь, и не знал, что так скоро наступит век автоматики и электроники. Страсть люблю копаться с радиоприемниками. Жду с нетерпением, когда телецентр достроят, буду возиться с телевизором… Но это все любительство.

— А комары как жгут, — вдруг жалобно вскрикнул учитель. — Эх вы, поэты, и про костер забыли. — Альфред Степанович убежал в палатку. — Спать давайте, — крикнул он оттуда, задергивая вход. — А вам, Леонид Петрович, вижу, прискучила рыбалка. Насытился природой?

Но вечером следующего дня оказался равнодушным к богатству красок заката и Альфред Степанович. Он словно ждал этого часа. Быстро поужинав и сполоснув после себя посуду, он напал на Бутурлина.

— Вчера, Леонид Петрович, вы так хорошо говорили об автоматике, что я просто заслушался. Но черт возьми! Вы же ведь говорили и о новом рабочем, который должен прийти. А что вы делаете, чтобы воспитывать этого рабочего?

— Как что? Наши рабочие учатся заочно, в вечерних школах, в техникумах, — ответил Бутурлин.

— А! — учитель махнул рукой. — Это все так. Но это для тех, кто не успел доучиться, кто мало учился, это технический ликбез в основном. Это только учение, а не воспитание.

— Рискованное суждение, — мягко заметил Бутурлин.

— Ничуть. Вы вчера говорили, что в производство входит автоматика — техника коммунистического производства. Но ведь коммунизм немыслим без новых людей. Где и как мы их с детства воспитываем?

— Альфред Степанович, дети воспитываются в школе. За что на меня-то вы напустились?

— Ах, я на вас напустился? Я должен на себя напуститься? Ну что ж, вы правы. — Учитель стоял близко к костру в накинутом на плечи ватнике и в пунцовых плавках. Багровое пламя освещало его целиком, и от этого казалось, что он накален и пышет гневом. — Мы забыли завет Макаренко, подтвержденный его собственным трудом. Завет о том, что детская жизнь должна быть организована как коммунистический опыт. В это только вдуматься надо. И дать себе ответ: почему так случилось, что мы об этом забыли?

— В самом деле: почему? — Леонид Петрович встал по другую сторону костра. — Почему наша советская школа стала чересчур похожа на классическую гимназию? Вплоть до форменной одежды школьников…

— Да-с, вы правы: мы вытащили из сундуков белые переднички и закрыли все форточки от освежающего дыхания большой сегодняшней жизни. — Альфред Степанович бросил в костер охапку плавника. — Вот я и говорю: плохо мы, работники школы, знаем, как нужно воспитывать юное поколение коммунистов. Но ведь и вам, заводским, нет до этого никакого дела. Вы равнодушны к юношеству. Смотрите, какой парень рвется на завод, — учитель кивнул в сторону Анатолия, сидевшего у костра. — Видите ли, малолеток он, восемнадцати нет. А завод, если хотите знать, должен уже на первоклассников влиять, манить их поэтически.

— Как? В цехи нам брать первоклашек или станками классы у вас заставить? — спросил Бутурлин.

— Не знаете!? — учитель опустился на песок и убил комара на своей ноге. — И мы не знаем. Так учите же нас вы, коммунисты, стоящие у кормила большой жизни и стройки!

— Альфред Степанович, вы же газеты читаете.

— Читаю, знаю: этим обеспокоен весь народ и партия. Будет большая перестройка школы. Но вопрос-то жгучий. С ним медлить нельзя. Коммунизм же всерьез строим! И потом, знаете ли, приблизить школу к жизни — это еще не значит выучить девочек штопать чулки, а мальчишек — делать табуретки. С этим мы еще справимся, тут есть опыт и иностранный, и дореволюционный отечественный. Я вот вернусь и снова займусь с юными автомобилистами. Но это еще не все. Этого нам мало.

Бутурлин рассмеялся.

— Все ясно, Альфред Степанович! Ваш мозг и нервная система уже отдохнули и снова в полной готовности к деятельности. Вас уже тянет в школу. Вы молодец!

— Но вы гораздо молодцеватей, — усмехнулся учитель. — Вам вчера еще стали видеться ваши подшипники. Но не будем уклоняться. Перестроив школу именно так, как договоримся ее перестроить, мы увидим, поймем, что нам придется думать над еще более сложной задачей. И мы поймем, что только нам, педагогам, ее не решить.

— В чем же суть этой задачи? — спросил Бутурлин, в свою очередь подкинув в костер дров.

— Об этом я много думаю. Пожалуй, трудно будет высказать понятно свои мысли. — Альфред Степанович отодвинулся от жаркого пламени костра. — Все же послушайте. Мы считаем, что воспитываем человека, который должен будет жить весь свой век в честном труде. Это правильно. Но как же узко мы понимаем это самое — прожить в труде. Мы внушаем воспитаннику школы, что он должен быть готовым к труду из года в год, что в этом его жизненное призвание, только в труде он достигнет личных успехов и удовлетворения. Эти наши внушения действуют, и благотворно. Ну-с, еще мы ежедневно ставим в пример героические жизни известных нам по литературе людей. Но повторится ли гражданская война у нас в стране? Или, скажем, возможна ли оккупация нашей Родины какими-нибудь новоявленными фашистами? Прошлое не повторится, и наши дети это понимают. Они любят Корчагина, но «сделать жизнь с него» не могут. Ничего не выходит. — Альфред Степанович даже развел руками. — Время Корчагиных и Чапаевых было временем жестокой борьбы за то, чтобы владыкой мира стал труд. Это был пафос их времени. В наше время труд стал владыкой в большой части мира. Вот в чем пафос нашего времени. Анатолий Поройков будет жить, когда во всем мире не будет царя-голода, царицы-войны, а всемирным владыкой будет Труд. Вот я и думаю: жить в труде в наше время — это не просто выстаивать у станка положенное время, перевыполняя нормы…

— Альфред Степанович, но ведь все это не ваши открытия.

— Конечно, не мои! Да вы слушайте. Помните, в поселковом клубе судили девятнадцатилетнего убийцу? Он был воспитанником нашей школы. Судили — и приговорили к расстрелу. И приговор приведен в исполнение… Страшно подумать: воспитанник нашей школы ударом ножа в сердце убил товарища-однокашника.

Анатолий знал убийцу, был на суде, и его только от одного воспоминания подрал мороз по спине. И Бутурлин как-то через силу сказал:

— Это был исключительный случай. Помните, как говорил прокурор о его матери? Он назвал ее моральной соучастницей преступления.

— Вот-вот, — как-то угрюмо оживился учитель. — Школа оказалась бессильной перед лицом семьи, маленькой семьи, — легкомысленная мать и заброшенный сын… Это, конечно, страшный пример… А вот другой: мы считаем естественным делом, что мальчишки бьют стекла в окнах, без этого мальчишки не растут. Да? Сами били. Ты, Толя, когда стекло в последний раз высадил?

— В позапрошлом году, в школе на переменке, — пролепетал застигнутый врасплох Анатолий, как бы вдруг почувствовав себя опять школьником. — То было нечаянно… Я вставил его.

— В этом-то и дело, что бывает чаянно и нечаянно. Битье стекол в окнах не такое простое дело. Как отомстить юнкору за то, что он тебя протащил в стенгазету? Отвалтузить? Примитивно, и самому недешево обойдется. А вот ежели систематически поздними вечерами бить ему зимой стекла в квартире?.. Это страшная месть.

— Простите, Леонид Степанович, но я не улавливаю ход ваших мыслей, — сказал Бутурлин. Он слушал учителя с напряженным вниманием.

— Все как будто идет пока логично, — успокоил его Альфред Степанович. — И совсем недавний случай: трое мальчишек, наших учеников, попросили отцов принести им с завода бракованных шариков. Потом, с наступлением темноты, забрались в недостроенную баню и оттуда из рогаток обстреляли теми шариками окна жилых домов. Попались, конечно, хулиганишки. В школе их проработали во всех инстанциях — от пионерской организации и до педсовета, — по всем правилам воспитательной науки проработали. Отцов оштрафовала милиция. Отцы щедро всыпали сынам ремня. Будто все?