Через неделю пришел ко мне отставной полковник, герой обороны Ленинграда, летчик, оберегавший Дорогу жизни через Ладогу, по которой увозили детишек от голодной смерти и фашистских снарядов. И у этого полковника тоже побили стекла хулиганы. А он как раз одолевал гриппозное воспаление легких.

«Мальчишки били стекла сознательно, — сказал мне полковник. — Это страшно, товарищ парторг». Он ушел, а мне в самом деле стало страшно… Теперь слушайте о главной задаче, о том, с чего я начал разговор. Совесть заставила меня самого заняться этим делом. Пошел я в семьи этих мальчишек. Все мы понимаем пафос нашего времени, нашего труда. Но когда я побывал в этих семьях, я как будто побывал в пустеньких закоулочках нашей жизни. То есть это были трудовые семьи; родители были работягами на заводе, перевыполняли нормы, занимались кое-какой общественной работой. Но семьи жили без ощущения пафоса современности. Завод для них был только местом заработка, который можно было тратить на еду, на квартиру и на покупку вещей. В этих семьях были и диваны, и радиолы, и шкафы с праздничной одеждой, и угощение на праздник — все, что дает определенное удовлетворение жизненных потребностей, дает человеку маленькие радости. Там не было каких-то семейных раздумий о больших всенародных радостях. И там росли мало думающие дети. Замечу, что дети способны раздумывать много, широко и взволнованно. Итак, почему я обвиняю завод в плохом воспитании детей? Потому что на заводе подчас плохо воспитывают родителей. Я вам, Леонид Петрович, говорю, как члену парткома, об изъянах в воспитательной работе партийной организации завода с массами.

— Логично, черт возьми… — растерянно проговорил Бутурлин.

— Рад, что дошло. Вы мне говорили, что недавний партийный актив принесет огромную пользу заводу. А он как откликнется по всей околозаводской округе, во всей жизни, что идет вокруг завода? Вы говорили о том, как лучше выполнять планы? И договорились?

— Отлично, отлично вас понимаю! — оживился Бутурлин. — Как раз актив и был большого воспитательного значения. А это значит — и общественного. Влияние его скажется на жизни всей, как вы говорите, околозаводской округи. Именно через семьи. И такие семьи, как семья Поройковых, к примеру.

— Пример правильный. Но семья Поройковых — это семья старых коммунистов. Сам Александр Николаевич — истый революционер. У него, и нам с вами есть чему поучиться. А что вы мне скажете про семьи, где уже четырнадцати-, а то и шестнадцатилетние дети из рогаток по трамваям стреляют?

Леонид Петрович задумался, потом жестко сказал:

— Вашу мысль я понял и разделяю. То, о чем вы говорили, — пугает. Но не до растерянности. Дело-то ведь в том, что никогда мы не занимались воспитательными делами так, как должны заниматься сейчас. Мы научились выполнять пятилетки, но по-настоящему еще не научились воспитывать людей, себя самих воспитывать. Нет, я не осмелюсь хулить школу. В Великую Отечественную войну сражались и побеждали уже воспитанники нашей, советской школы. Великую ту победу может с гордостью разделить со всем народом и наш скромный народный учитель. Но то человеческое общество, которое мы строим, еще никто не видел. Поэтому и наша воспитательская работа должна достичь небывалой еще силы и глубокого содержания. И нам это по плечу. Вы правы, когда говорите, что в этом деле и завод, и школа должны взаимодействовать. Да оно так и есть! Иначе в нашей социалистической действительности и быть не может. Так?

— Тоже согласен. — Альфред Степанович посчитал дискуссию закончившейся.

Наверху яра заверещал филин.

— Экая все же тут дичь, — вдруг рассердившись, сказал Альфред Степанович. — И как хорошо, что у нас есть верная «Лебедушка», готовая вернуть нас к большой, настоящей жизни в любой час. Будем спать?

VII

Альфред Степанович проснулся в скверном настроении. Весь день ворчал на костер, ожидая, пока закипит чайник, ругался, что хлеб от проникшего в провизионные мешки песка хрустит на зубах так, что его невозможно есть (хотя песок, набивавшийся всюду, был одним из зол лагерного быта, и с этим все мирились). Вдруг он страшно обозлился на ос и в ярости принялся уничтожать их. На одном перемете оборвал зацепившиеся за подводную корягу два крючка и за это долго ругал протоку Каюковку, когда-то прославившуюся сазанами, а теперь богатую всякой дрянью.

Наконец-то ему попался красавец — крупный золотой сазан, но и это не улучшило его настроения; он ворчал, что всего один сазанок за всю рыбалку — это обидная насмешка.

— Эмоциональный накал нашей робинзонады пошел на убыль, так, что ли, Альфред Степанович? — спросил его Бутурлин.

— Да, так, — ответил учитель и с угрозой добавил: — А вчерашний наш разговор не окончен. Имейте в виду.

— Имею. Но неделю мы проживем полностью?

— Полностью. План выполним. Это вам не ваш завод.

— Вот и хорошо, стало быть, время есть, и разговор мы закончить успеем.

— Нет, здесь нам разговора не закончить. Он длинный, — сухо ответил учитель.

— Да, пожалуй, вы правы, не на рыбалке место таким опорам, — согласился Бутурлин.

Разговор продолжил Анатолий. Он сел в «Лебедушку», когда учитель начал очередную проверку своих снастей. Все крючки оказались пустыми. Гребя веслами, Анатолий погнал моторку к берегу и заговорил.

— А почему нам в школе все-таки не объясняли самого главного? — спросил он.

— Именно?

— Как человеку сделать карьеру в труде?

— Это что еще за чиновничье старорежимное понятие?

— А вот такое: нам все внушали, что нас ждет такой труд, какой только мы пожелаем. А на деле выходит: мы должны поначалу взяться за тот труд, который всему народу и стране нужен, за любой. И вот через этот любой труд и прийти к тому, о котором мечтаешь?

— Ого, Толя! — учитель растерялся. — Да ты понимаешь, в чем ты нас обвиняешь?

— А разве я обвиняю? — простодушно сказал Анатолий. — Я просто спрашиваю.

— Да, не просто ответить. — Учитель задумался.

Весь остаток дня он был молчалив, погружен в свои мысли и заснул в палатке не сразу.

Перед рассветом зазвонил колокольчик на закидной удочке Бутурлина. Инженер мгновенно проснулся, запутавшись впопыхах в двери, чуть не своротил палатку и разбудил Анатолия и Альфреда Степановича.

— Взяло! Взяло! — уже мчась к берегу, кричал он. — Сак! Сак давайте! — загорланил он. — Да идите же скорей сюда!.. Сонные тетери.

— Что-то очень страшное… Прямо, уй, какое… — проговорил Леонид Петрович, беря руку подбежавшего Альфреда Степановича и кладя ее на туго натянутую бечевку закидной; его близорукие глаза без пенсне в мерцающем свете отраженного водной гладью ночного неба казались глазами человека, теряющего рассудок.

— Сом, — твердо сказал Альфред Степанович. Он начал вываживать рыбину из глубины.

Анатолий, держа наготове сак, вошел по колени в черную воду. Учитель и инженер, то подтягивая, то опуская бечевку, провозились с сомом не меньше четверти часа, пока, наконец, поверхность протоки у берега будто забурлила ключами и наверху блеснула темная хребтина огромного сомища.

— Подсачивай, — приказал Альфред Степанович.

Анатолий подвел сак под махалку сому, но сильный удар — будто сом ударил всем своим телом — выбил из рук Анатолия сак и отбросил его самого в глубину. Вынырнув и отфыркавшись, Тольян различил Бутурлина, который был от него в одном шаге и, упираясь, тащил взбесившегося сома за голову. Альфред Степанович на берегу тянул бечевку.

Спасаясь от ударов сома, Анатолий выскочил из воды. Тут же был вытащен огромный, чуть ли не двухметровый сом. Чудище, вдруг успокоившись, лежало на комьях глины, шевелило жабрами и усами. Кожа у сома без чешуи, голая и черная, как у гадюки, скользкая, как у лягушки. Леонид Петрович закуканил добычу, продев крепкую бечевку под обе жаберные крышки.

— Пусть красавец еще маленько погуляет, — сказал инженер. Азарт борьбы, торжество удачи уже не палили его, и в блеклом рассвете его лицо с мокрой бородкой казалось умиротворенным и даже блаженным. — Такой уродище, а так деликатно позвонил. Как запоздалый гость в квартиру.