— Боже мой, жив! Мишенька, родной, ты жив.

Она исступленно целовала одуревшего от неожиданности Бугаева, оставляя на его губах, носу, подбородке ядовитые следы краски.

Останавливались прохожие, качали головами. Женщины плакали. Одна, пожилая, подошла, облобызала Мишку и Ляльку, проговорила, вытирая мокрые глаза:

— Да хранит вас бог, деточки!

Дина, ничего не понимая, смотрела на устроенный Лялькой спектакль.

Почти вися на руке Бугаева, Лялька увела его за угол. Туда же за ними пошла и Дина.

— Будешь меня целовать, когда прошу, оклохома несчастная? — негромко спрашивала Лялька. — Даже если на улице, будешь?

Мишкины плечи затряслись от смеха.

— Буду. Теперь буду, — твердил он сквозь смех, вытирая платком свое разукрашенное лицо. — Я же от твоего звонка ошалел. Думал, беда какая. Что я скажу командиру?

— Что ты меня любишь, — невозмутимо ответила Лялька.

Дина махнула рукой:

— Ты разве не знал, что женишься на сумасшедшей?

А через два дня Мишка уезжал.

Выдался на редкость теплый вечер. Заходило солнце. Дымили невесомые облака.

Возле мореходного училища собралось видимо-невидимо народу. Лялька стояла у двери, в строгом синем платье, в туфлях на высоких каблуках, с огромным букетом белых астр. Ее взволнованное лицо привлекало внимание, о ней шептались.

— Жениха, верно, провожает.

— Может, брата?

— Брата — лицо б так не горело.

Моряки долго топтались у здания училища, тихо переговариваясь, наконец их построили. Грянул марш.

Лялька и Дина шли так близко от колонны, что моряки задевали их руками. Бугаев шагал сияющий, будто шел не к поезду, который увезет его на фронт, а на торжество, где ему вручат сейчас орден.

На вокзале Лялька отдала Мишке цветы, взяла его руку в свою, произнесла, как заклинание:

— Ты выживешь. Ты непременно выживешь. Слышишь, Миша?

— Я тоже… скоро… — шепнул Лялькин отец Михаилу, обнимая его. — Она пока не знает.

— Товарищи, минутку! — крикнула Лялька. Вскочив на стоявший неподалеку от вагона автокар, она начала читать:

Читала Лялька глухим голосом, без интонаций, не сводя с Михаила глаз, глаз, прозванных когда-то Шуркой Бурцевым «Осторожно: смертельно!». Тележку теснее обступали незнакомые люди, они шикали на тех, кто мешал слушать, морщились, когда чтению мешали тревожные гудки паровозов. Последние строки: «У меня к тебе большая нежность, милый, сохранится в сердце до счастливых встреч», Лялька произнесла, чеканя, как произносила: «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана главаря». Ей неистово аплодировали моряки из вагонов.

…Поезд увозил Бугаева, а Лялька стояла, окаменелая, без мыслей, с растущей в груди пустотой.

Юлия Андреевна вторую неделю жила в районе, разбираясь в допущенных райпрокурором Аничевым ошибках. Ошибок было много, но жалоба, поступившая на него в областную прокуратуру — «берет взятки», — не подтверждалась, и Юлия Андреевна искренне этому радовалась, а ошибки бывают у каждого: нельзя работать и не ошибаться.

Ей рассказывали, что райпрокурор со дня ее приезда плохо спит, запоем курит. Давая ей объяснения, он поминутно пил воду, по нескольку раз принимался излагать одно и то же, и, глядя на его нервно подрагивающее веко, Юлия Андреевна с огорчением думала, как проигрывает человек, когда он теряется.

— Да успокойтесь, будьте мужчиной, — попросила она, досадуя.

— Хорошо советовать: успокойтесь. Н-ет, только вы со мной разберетесь, уйду на фронт. Жить среди людей, возводящих на тебя напраслину? Лучше под шальную пулю.

Она соглашалась, что клевета страшнее шальной пули, но требовала от него мужества и твердости. Сурово сводя брови, она спрашивала, вправе ли он ругать всех подряд? Сколько людей рассказали и написали о нем доброе! А он расквасился, слюной брызжет. От такого и на фронте не много пользы.

Он слушал ее молча, не споря и не защищаясь. Худой, длинноногий, с отчаявшимся мрачным взглядом, он вызывал к себе сострадание, а ей, ревизору, менее всего полагалось сострадать. И, хотя сведений о нем было собрано предостаточно, Юлия Андреевна продолжала ходить по учреждениям, осторожно выведывая мнение о своем «подследственном». Она не ошиблась: малый он честный. Кому же и за что понадобилось его очернить?

Укладываясь спать в душной неуютной гостинице, Юлия Андреевна подолгу думала о вреде, приносимом обществу анонимщиками. Кто-то прячется за листом бумаги, обливает тебя помоями, а ты не знаешь кто, не можешь призвать к ответу. Глупейшее положение! Отрываются люди от важных дел, получают командировочные, едут проверять… Летят на ветер денежки, так нужные фронту. Преступное разбазаривание государственных средств!

Она решила прибегнуть к почерковедческой и биологической экспертизам, надеясь, что по адресу на конверте, по самому письму те определят лицо и душу анонимщика. Заключение экспертов пришло скоро, и с его помощью Юлии Андреевне удалось отыскать виновного. Им оказался товаровед, представительный гражданин с буйной шевелюрой. Узнав об этом, райпрокурор шлепнул себя по лбу: «Точно. Как я мог забыть?» Он рассказал Юлии Андреевне, что месяца за три перед войной обратил внимание райфо на мелкие махинации товароведа, завышающего цены на приходящие в район товары. Завышение оказалось незначительным. Аничев посчитал возможным не привлекать товароведа, ограничиться предупреждением. А тот затаил обиду и отомстил.

Юлия Андреевна передала «представительного гражданина с буйной шевелюрой» районному следствию, а сама, прежде чем уехать, попросила заслушать ее на бюро райкома. Она считала необходимым реабилитировать не только прокурора, но и коммуниста Аничева.

Ее слушали с интересом. А ее мысли по поводу «заслона» анонимщикам — письме в ЦК с просьбой запретить расследование анонимок — были встречены горячим одобрением.

Утром она никак не могла проснуться. Слышала стук в дверь, голос Аничева, будивший ее, вспоминала вчерашний разговор в райкоме: «На станцию вас отвезет Геннадий Павлович», но, слыша и понимая все, не могла проснуться. Разбудила ее тишина. Юлия Андреевна вскочила, оделась, выбежала на крыльцо. Аничев уже отъезжал от гостиницы.

— Геннадий Палыч, я готова! — крикнула она.

Райпрокурор завернул лошадей.

Повалившись в мягкое душистое сено, которым было выстлано дно телеги, Юлия Андреевна весело приветствовала Аничева:

— Доброе утро. Что так плохо будили?

— Решил, вы ехать раздумали. Доброе утро.

Верно, оно было добрым, сегодняшнее утро. Добрым и совсем мирным. Луна, очень яркая вечером, сейчас в свете поднимающегося солнца поблекла.

Справа и слева колосились яровые, дорога петляла в них, проторенная пешеходами и ездоками, которым лень было обходить или объезжать огромное поле между райцентром и станцией.

Аничев понукал лошадей, не давая им переходить на шаг. В его опущенных плечах, поникшей голове Юлии Андреевне виделась все та же, не покидавшая его угнетенность. Она с сожалением подумала: «Никак не отойдет». Тронула его за рукав, попросила:

— Пожалуйста, поднимите голову.

Аничев поднял голову, но по-прежнему оставался невеселым. Подсаживая Юлию Андреевну в вагон, он сказал:

— Мне повезло, что на расследование прислали вас. Мне очень повезло, что прислали именно вас.

В кабинете областной прокуратуры ее ожидала записка:

Она сейчас же позвонила. Ответил женский голос:

— Квартира Сущенко.

— Что с Модестом Аверьяновичем?

— Заболел. Доктора ждем. Кто спрашивает?

— А кто со мной говорит?

— Соседка.