Швидко перестала помешивать кофе, взглянула на Модеста Аверьяновича:
— Сказать вам, чем ублажал меня Василий в последний вечер перед долгой разлукой? Примерно в третий или в четвертый раз пересказывал историю русских экспедиций на судах «Надежда» и «Нева», о знаменитой экспедиции англичан на «Челенджере».
Ее лицо смеялось. В ее глазах сейчас не было ни тени усталости — одна веселость, одно удивление, что ей, не кому-то другому, а ей, достался в мужья этот богатырь, любящий Океан больше жизни.
«Распелась!» — с предубеждением думала Дина. Ей прочно передалась неприязнь бабушки.
— Катрин! Подлить горяченького? — спросил Андрей Хрисанфович.
— Спасибо. Не хочу.
Она залпом выпила остывший кофе, поднялась:
— Мать, наверное, пришла.
— Как она тебе показалась? — спросила Модеста после ухода Кати Юлия Андреевна.
— Симпатичная воспитанная женщина, — ответил Сущенко.
Дина атаковала Модеста взглядом, стараясь понять, в самом ли деле он так думает о Швидко. Если он думает о ней так в самом деле, то кто прав — он или бабушка? Бабушка утверждает, что у нее «чутье не дрянь».
— Самое трудное, — говорил между тем Сущенко, — поверить в человека, однажды оступившегося. Поверишь — он весь как на ладони. Не поверишь — замкнется.
Сущенко говорил как бы специально для Дины, как бы желая помочь ей разобраться в нынешней Швидко, не имевшей ничего общего со стриженой Катькой из бабушкиного рассказа.
«Выходит, — подумала Дина, — прошлое можно перечеркнуть?»
Она собиралась спросить об этом Модеста Аверьяновича, но, заметив устремленный на него взгляд Юлии Андреевны, поднялась. Везет ей! Вечно спотыкается о чужие говорящие взгляды.
— Спокойной ночи!
Ее догнали слова Модеста Аверьяновича:
— Не вспомню, Юля, что мне нужно было тебе сказать.
Вспомнил он на следующий день и немедленно позвонил.
— Алю!
Так отзывалась только Юлия. Он дождался, пока она снова повторила: «Алю!»
— Здравствуй, Юленька! Еще вчера хотел выяснить: ты простила мою недисциплинированность? Я о театре. Понимаешь, не успел предупредить, что выезжаю в Краснодар. Небось, ждала до последнего звонка? Чувствую себя беспросветным кретином.
Ее голос, приглушенный расстоянием, раздробленный треском аппарата, звучал спокойно.
— Помнится, Модест, ты и Виктор терпеть не могли оправдываться.
— Мы и сейчас не терпим. Но просить помилования — не значит оправдываться.
— Помилование даруется.
— Благодарно склоняю голову. Никаких новостей?
— Никаких.
— А мне хочется поделиться с тобой успехами Игоря. Придешь?
Трубка молчала.
— Алло! Юленька! Ты нужна мне. Алло, ты слышишь?
— Да, слышу. Я думаю.
— О чем?
— Могу ли прийти.
Он сам удивился тому, как горячо попросил:
— Пожалуйста, приди.
— Я поздно освобожусь.
— Для тебя двери открыты в любое время дня и ночи.
— Спасибо.
«Спасибо» едва прошелестело, хотя, вбирая его, трубка перестала оглушать разрядами. Модест Аверьянович сидел, захватив пятерней подбородок, прогнувшись, словно спина ныла у него после тяжелой физической работы.
Как выглядят со стороны его притязания? Да он попросту сукин сын: рождает в Юлии надежду. Разве он решил уже?.. Нет и нет. Юлька ему нужна как добрый товарищ, и только. Он не хочет большего. А она? Она хочет. Живет надеждой. Как же он смеет из-за того, что ему хорошо с ней, калечить ее? Все! Никаких больше звонков. Никаких приглашений. Работа — Игорь. Игорь — работа. Таков отныне круг его интересов. Сегодняшний ее приход последний. Пос-ледний. Решено. Выдержит? Выдержит.
Модест Аверьянович взялся разбирать почту. Письмо от Маруси Золотовой. Ну, ну, что ты нам пишешь, верная Пенелопа? Пришлось из-за нее ругнуться кое с кем. Не позволяли «командировать» к мужу. Не понимали, что месяц ее общения с Золотовым сократит на годы его пребывание в лагере.
«Ой, Модест Аверьянович, — восторженно пишет она. — Вы бы повидали моего Славку! Покрасивел. Я говорю ему: пока вы да Юлия Андреевна живы, ничего нам не страшно».
Ничего? Нет, еще будут испытания. Жизнь на них щедра. Но человеку окрепшему легче с ними справиться. Стал ли крепче Славка? Да, стал. Он ведет себя образцово (так сообщает о нем на каждый запрос начальник лагеря), и если подольше не выпускать Славку из-под контроля…
Еще письмо.
«Здравствуй, Модест!»
Сердце рванулось из груди.
Т-так! Решилась ты, Маргарита, на авантюру? Уже не домой пишешь, а на службу? Чужой рукой выводишь адрес на конверте, чтобы вскрыл я его, не уничтожил непрочитанным? Ошибаешься.
Разорванное письмо полетело в корзину.
Дина возвращалась из школы. Стояла весна — любимое ею время года. Слабый ветер едва касался лица, из почек вот-вот выстрелят бледно-зеленые листья, пробивается из земли трава, воздух прозрачен, птицы щебечут. Хорошо!
Пронзительный гудок машины привлек Динино внимание. Она увидела на повороте дороги девочку лет пяти, безмятежно собиравшую горелые спички. На нее, отчаянно сигналя, мчалась грузовая машина.
— Уходи, дура! — крикнула Дина, бросившись на дорогу, но ее опередила выбежавшая из-за угла Юлия Андреевна. Схватив девочку на руки, она отбежала, да споткнулась о камень, упала. Девочка расплакалась.
— Перестань, сама виновата! — говорила Дина, помогая ей и Юлии Андреевне подняться.
Из ворот противоположного дома выскочила толстуха с молочным ведром. Сверкая негодующими глазками, она с кулаками подступила к Ивановой:
— Черт с младенцем связался! Ты за что малую обидела? Шляпу нарядила, думаешь, все тебе можно?
— Вы что, с цепи? Она ж чуть под машину… — попыталась Дина остановить расходившуюся женщину, но та, приблизив к ней лицо, выпустила очередной залп:
— И ты туда ж? На момент отвернись — готово дело. Дите играло, надо было его свалить? Чтоб вы повыздыхали, чтоб вас…
Каждое свое скрипучее слово толстуха сопровождала тумаком в Динину спину, а под конец отпустила Дине увесистую пощечину.
Дина чуть отстранилась и… ответила толстухе тем же.
— Лю-у-ди! Глядите! — закричала та и коршуном напустилась на Дину.
— Да что это такое? — Юлия Андреевна схватила толстуху за локоть. — Ну-ка, идемте.
Та стала вырываться.
— Эй, тетка! — выглянул из окна дома парень с намыленной щекой. — Чего скандалишь? Сто поклонов отвесь той гражданочке. Она, покуда ты до кумы бегала, дочку твою спасала. Я брился, видел.
Девочка продолжала плакать.
— Уймись!
Вырвав локоть из цепких пальцев Юлии Андреевны, толстуха дала девчонке подзатыльник, поволокла за собой.
— И как муж тебя терпит?! — кричал ей вслед парень. — Я б от тебя сбежал после первой ночи. — Увидев Динино расстроенное лицо, он посоветовал: — Не горюй, девочка. Привыкай и к такому: ты к ему с добром, а оно тебе ж па морде.
— Ишь, философ! — возмутилась Юлия Андреевна.
Дина впервые увидела, какой злой может быть она.
— Зачем ты ее ударила?
— Позволять, да?
— Великолепно! Без пяти минут студентка… Пойди пожми руки всем хулиганам города. Ты не лучше.
Дина расшвыряла в стороны косы, вскинула как можно выше подбородок:
— В альбоме вашего отца есть подпись под какими-то цветами. Да, под петуниями. Что они горды, как люди, которых никто с рождения не унизил грубым словом.
Юлия Андреевна свела на переносице брови-щетки, пытаясь сдержать смех:
— Скажите, петуния!
Больше Дина не произнесла ни слова, но и вечером, и на следующий день она продолжала молчаливый спор с Юлией Андреевной и с тем парнем в окне, советовавшим привыкать к тому, что за добро дают по физиономии. Не-ет, привыкать к такому она не станет. Ни за что! Не в ее характере. Слышишь, парень с недобритой щекой, это не в моем характере!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Куликов приказ об увольнении Антона Лагунова прочитал лишь к концу дня. Ему сделалось жарко. И не потому, что Шерстобитов снова вмешался не в свои функции, а оттого, что добивал лежачего: дух Лагунова и без того сломлен. За чрезвычайное происшествие в генераторном ответил мастер Хомяков — схватил два года лишения свободы. Что ж, все правильно: не проконтролировал, как включался мотор. Пошел, стервец, в такое ответственное время «перекусить». Правильно даже то, что ему, Куликову — главному инженеру завода, а не Зархину — главному энергетику — влепили на бюро «строгача». Но увольнять Антона — неправильно, невозможно.