— Подумайте, — воскликнул селекционер, — а я приезжал годом раньше. Милые люди!

— Да, славные. Фрау Эльза заботилась обо мне, как о родной. Вообще-то она была не прочь со мной породниться. Ее Курт откровенно мне симпатизировал.

Швидко рассказывала просто, без рисовки. Но Дина не сочла возможным слушать о ее жизни у какой-то там Зандэ. Она ушла.

Двор оглашался истошным визгом. Вся малышня высыпала из квартир, затеяла драку. В другое время Дина непременно разняла бы дерущихся, выяснила, кто виноват, кто прав, но сейчас ей было не до них. Она стояла у старого каштана, думала о Швидко и не заметила, как к ней подошла Юлия Андреевна.

— А мне сказали, вы в театре, — удивилась Дина.

— Не пошла я в театр, — сумрачно ответила Иванова. На Динин вопрос «почему» она промолчала. И тогда прорвались все сомнения, мучившие Дину.

— Зачем она каждый день у вас? Зачем? Что у вас с нею общего? Она до сих пор Ленинград называет Петербургом и хранит адрес каких-то Зандэ из Франкфурта.

— Ты о ком? — удивилась Юлия Андреевна.

— О ней же, о Швидко. — Дина обиженно отвернулась от Юлии Андреевны. Будто она не понимает, о ком она! Она хорошо все понимает.

— Павка! — ворвался в Динины мысли, в крик дерущихся простуженный голос. — Иди чей пить.

Так всегда звала одиннадцатилетнего Павлушку Акимова мать. Не «чай пить», а «чей пить». Мальчишку задразнили этим «чей пить».

Юлия Андреевна подозрительно долго молчала. Дина, не утерпев, посмотрела ей в лицо. Освещенное двойным светом — фонаря и луны — лицо казалось бледным.

— Пусть она к нам ходит, Дина. Пусть ходит, — сказала Юлия Андреевна, поглаживая ствол старого каштана.

Дина силилась понять: для чего? Для чего Швидко должна ходить к Ивановым?

А по двору несся, крепчал на морозе нетерпеливый окрик:

— Павка! Кому говорю? Иди чей пить.

Катя Швидко постучала к Чуксиной. Увидев подружку, не желавшую до сего дня откликнуться на ее гостеприимные приглашения, Лиза радостно всплеснула руками:

— Катю-у-шенька! Красавица ты наша. А я только говорю Гаврику: «Ой, не идет к нам Катенька. Не обижена ли?». Садись. Нет, нет, не сюда. В кресло. Оно плюшевое, удобное. Вот тебе скамейка под ноги. Перекусим? Сейчас соберу на стол. Ах, молодчик: порадовала!

Холеные руки Чуксиной порхали перед Катиными глазами, как птицы, рукава атласного халата то отлетали к плечам, то падали к запястьям, с лица не исчезало выражение умиленности. За женою в искусстве угодить тянулся и Гавриил Матвеевич. Но обоим было не по себе под пристальным проверяющим взглядом Екатерины.

Швидко не отказалась от чая, пила его медленными глотками, рассеянно слушая болтовню Чуксиной. Увидев, как жадно поедает Лиза лимон вместе с корочкой, она, усмехнувшись, заметила:

— Есть лимон с коркой неприлично. За границей это считается плохим тоном.

— Да что ты! — округлила и без того круглые глаза Елизавета. — Понял, Гаврюня? Век живи, век учись.

— А дураком помрешь, — с вымученной улыбкой заключил Гавриил Матвеевич, кашлянув в кулак.

От второго куска лимона Чуксинша уже старательно отрезала корку.

— Небось, полмира изъездила, Катенька? Рассказала бы нам, козявкам. — Лиза манерно вытерла мизинцем губы, откинулась на спинку стула, готовясь слушать.

Швидко ответила:

— Да. Спасибо мужу. Во многих странах с ним побывала.

— И во Франции?

— И во Франции.

— О, Париж! — Чуксина мечтательно закатила глаза. Она закатила их вовремя, иначе ей не понравилось бы откровенное ироническое выражение Катиного лица.

— Слушай, Лиза, — отодвигая стакан, проговорила Катя. — Кто бы в нашем доме мог написать такое письмо? — Она положила перед Чуксиной мятый выцветший листок, исписанный пятнадцать лет назад рукою Лизы.

Чуксина взяла листок, внимательно прочитала известный ей текст, покачала головой.

— Ай-ай, подумай, Гаврюня! Кто-то написал, что Алексевна умерла. Вот люди! Кто ж бы мог сотворить такое зло? — Она подняла к потолку глаза, вспоминая. — В ту пору у нас жил старик Сухоставцев, злющий, вредный, все сапожничал. Ты его должна помнить, Катя. Может он? Ой, погоди. Не дело ли это нашего бывшего управдома? Крепко он на комнату твоей матери зарился. Еще на меня тогда напраслину возвел. Алексевна ж, не разобравшись, меня ни за что ни про что обругала. Он, Катя. Голову с меня сними — он. Хочешь, найдем в адресном столе его адрес, сходим. Я не побоюсь в глаза ему сказать: «Твоя работа». Его и от управдома отстранили за какие-то махинации. На все он способный, Катя. Спроси у Гаврюни.

Чуксин закивал, а Лиза продолжала медоточить, и выглядело ее сочувствие настолько искренним, что Катя застыдилась своего подозрения: не Лиза ли написала письмо?

— Мать о письме знает? — спросила Чуксина.

— Боюсь рассказать ей, опять запьет. Хороша дочка! Какой-то проходимец написал о матери «умерла», дочь и не проверила. Я поехала сюда, как думаете, зачем? Праху матери поклониться. Еду с вокзала и вдруг в кондукторе узнаю… Чуть ума не лишилась в ту секунду.

— Ай-ай-ай, милая! — В глазах Чуксиной блеснули слезы. — Отчего ж сразу мне не рассказала? Давно б мы ту черную душу отыскали.

Вернувшись к себе, Швидко долго стояла перед фотографией, где она была снята с младшими сестренками. Тогда в ее жизнь еще не вошел полковник Зелауров. Первая любовь! Тут братья, сестры умирали, мать запила с горя, а она… Одно его слово, и обрезала толстенную косу, нарядилась в брюки, стала курить. Каким, однако, черствым может быть в молодости сердце. Тот полковничек и увез ее во время революции в Германию, где ровно через месяц бросил. Страшные годы скитаний! Погибла б, не повстречайся ей Василий Швидко. Вчера прислал телеграмму: «Где ты? Мне без тебя холодно и одиноко». И ей без него одиноко.

Катя отошла от фотографии, вспомнила слова Чуксиной: «Отчего сразу мне не рассказала? Мы б ту черную душу отыскали», качнула головой: «Нужно ли отыскивать? Сама во всем виновата. И матери не стану говорить. К чему ей новое потрясение?»

Она отодвинула печную конфорку, бросила письмо в огонь.

Теперь только и говорили о войне с Финляндией. Дина старалась разобраться в путанице мыслей. Получается, правы Лялькин отец, Шурка Бурцев, Борька: война неизбежна. Она пришла, и уже кто-то гибнет вдали от родного дома!? Войны справедливые и несправедливые. О них легко рассказывалось на уроках Николая Николаевича, но думать о них, как о чем-то реальном, касающемся твоих близких, тебя, — невозможно. Ушел на фронт преподаватель физкультуры. Ничем особым не отличался — не ходил в «любимых», но и не вызывал насмешек — обычный человек, среднего роста, с плешью на макушке. А сегодня он каждую секунду может умереть на снежной финской земле. Мальчишки из обоих десятых классов мечтают, чтобы война затянулась: после десятилетки они отправятся воевать. Сыплют словечками: белофинн, снайпер, маскхалат. И Борька взвинчен до предела. Того и гляди бросит школу, подастся на фронт. Что для мальчишек война? Героика? Проверка характеров?

Вопросы одолевали. Узнав, что Общество Красного Креста обратилось к молодежи: «Вступайте в наши ряды!», Дина и Лялька записались в него. Они учились делать перевязки, накладывать жгут, пользоваться противогазом. Тайком от бабушки Дина сдала двести граммов крови для раненых.

Госпиталь разместился в здании мореходного училища, напротив долговского дома. Борька ежедневно бегал туда, таскал раненым папиросы, махорку, книги. Дина завидовала брату, но сама пойти в госпиталь не решалась.

— Девочка! — кричали ей из палат в форточку. — Купи спичек.

— Будь добра, отнеси записку по этому адресу.

Она покупала спички, относила записку. Раненые были для нее прежде всего теми людьми, что находились возле смерти. Как, чем выразить им свое преклонение?

Держать в руках иголку было для Дины пыткой, но она заставила себя сшить и вышить несколько кисетов. Кровяные буковки на черном поле давали понять, что кисет достанется «самому храброму». Вложить ли внутрь записку? Нужны ли в таких случаях слова? Но решив, что теплое слово больному необходимо не меньше лекарства, она написала: