Я помогаю ей снять сапоги, тяну за каблуки изо всех сил — не снять. Еле стянул и повесил на колышки, чтобы немного просохли.

После бессонной ночи от усталости Марина бледная, губы пересохли и потрескались. Легла на спину, положила под голову руки.

Потом она взглянула на меня, и наши глаза встретились, она отвела в сторону свой взгляд.

Звенят жаворонки, гудят шмели над кустами клевера, ласковое солнце. А на душе щемящий холодок. Мне становится жаль Марину. Не знаю, я бы, наверное, с ощущением счастья стал просто ее другом, если бы оказался в живых тот, кого мы сегодня ищем. Порадовался бы, как за сестру, которая достойна больше чем любви.

— Сережа, далеко еще? — спрашивает Марина.

— Не очень.

— Идемте потихонечку. — Она встает, берет сапоги в руки и ступает белыми, чуть розоватыми ногами по траве. А трава по пояс. Наш проводник утонул в ней, только голова видна — рыжий вихор.

Входим в лес. Вот и та дорога, про которую говорил Сережа. По обе стороны ее дремучие ели, под ними полумрак. Марина уже не идет обычным шагом, а бежит и смотрит только вперед, прямо перед собой, туда, где должен быть танк с красной звездой на башне.

Но прежде чем он показался, мы увидели силуэты двух других танков. Они возникли внезапно, будто выросли из-под земли. Стволы пушек черные, вороненые, а сама броня ржавая, краска обгорела.

Кто-то нарисовал на броне череп и скрещенные кости. Люки открыты. Я заглянул в один из танков: развороченные ниши от снарядов, набросанные каменья. И нагажено.

Они вовсе нас не интересуют, эти чужие танки. Мы хотим видеть ту, свою, отечественную машину, о которой говорил Сережа.

— Вот она! — показывает мальчик за дремучую ель.

Тридцатьчетверка еще первых выпусков — пушка короткая, будто специально обрезанная. Она наведена на немецкий танк. Видимо, по нему и был сделан экипажем последний выстрел.

Марина останавливается, надевает сапоги. А сама не сводит глаз с тридцатьчетверки.

Почему-то осторожно обходим вокруг танка, осматриваем — люки закрыты. Под крылом пробоина.

— Совсем маленькая! — удивляется Сережа. — Даже палец не проходит.

— Подкалиберным ударили.

— Хорошо, что не большим.

— Этот тоже был не маленький. Но пострашнее большого. Стерженек прожигает броню.

Сережа поежился, будто этот самый раскаленный стерженек прошел сквозь его сердце. Я положил ему руку на плечо:

— Тебе, Сережа, не придется иметь с ними дело. Расти спокойно.

Осматриваю окрестность — нигде не видно никаких холмиков. А мне очень хотелось, чтобы оказалась могила, — все-таки можно поклониться праху. Ведь за этим мы и ехали сюда.

Трогаю люк механика-водителя. Закрыт изнутри. На башне люки тоже задраены намертво. Лезу под танк — аварийным люком в днище не пользовались.

А Марина встала как вкопанная и глядит, глядит на броню.

Спрашиваю у Сережи, всегда ли люки так были закрыты. Оказывается, всегда.

Невольно запускаю руку в карман куртки, где, бывало, носил свой ключ от танка.

Может быть, запасные ключи целы? Они обычно хранятся в ящике от инструментов. Но ящики на замке. Хотя открыть их ничего не стоит. Отстегиваю лом и подсовываю его под крышку, она отгибается, можно запустить руку.

Я не ошибся, один из запасных ключей оказался в ящике. Открываю башню, заглядываю внутрь. Покореженное железо, змейками свисают концы сгоревшей проводки, на самом днище светится белый порошок.

Снимаю пилотку. Извините, ребята, что потревожил ваш покой. Все равно он у вас долгим не будет. Придут еще тягачи… Металл потребуется. И забрызжет автоген.

— Что там? — сдавленным голосом спрашивает Марина. — Что вы там видите?

— Они погибли… Держались до последнего.

— Мне можно взглянуть?

— Можно. Но вы ничего не увидите.

— Вы же увидели?

— Может быть, вам все же не надо…

Но она уже протягивает мне руку, и я помогаю ей подняться на танк.

Смотрит на башню, нет ли на ней каких-нибудь знаков.

— А как узнать, кому принадлежала эта машина?

— Трудно… Пока невозможно.

Она горестно вздохнула и наклонилась над люком:

— Я ничего не вижу.

— Присмотритесь.

И вдруг она отшатнулась, опустилась на жалюзи, закрыла лицо руками и заплакала.

— Марина, может быть, это и не его танк.

— Не все ли равно!

Прежде чем захлопнуть люк, я еще раз заглядываю в башню. И мне показалось, что среди белого, как перемолотая вата, порошка что-то сверкнуло. Спускаюсь на днище и поднимаю — слиток. Но видно, что это был орден Красного Знамени. Марина взяла его в руки и, теряя сознание и обнимая башню, зарыдала.

Мы с Сережей кое-как спустили ее по лобовой броне на землю. Молча смотрим на танк. Утешения Марине не нужны: они принесут ей еще больше боли. Сережа ухватился за мою руку, весь дрожит. Я говорю ему:

— Держись. Ты же мужчина.

Когда она пришла в себя, я снова поднялся на танк и захлопнул люк.

Солнца уже не было видно, но лес утопал в зареве, и ели казались совсем черными. Тихо-тихо. Слышно, как по шоссе в стороне Можайска гудят моторы.

Я дал себе слово ничего не расспрашивать у Марины, она тоже не намекала о минувшем. Настояла, чтобы мы довели Сережу до Савкова, ни в коем случае не согласилась ночевать, хотя бабушка очень упрашивала.

В полночь мы были в Москве.

26

Атака. И опять я бегаю между танками. Все за броней, а у меня нет своей машины — вот и бегаю: во время боя мне надо быть в подразделениях.

Я по-прежнему ношу танковую форму — куртку и брезентовые брюки. Они гремят, как жестяные, но в них уютно, будто ты чем-то надежно прикрыт. Как под родной крышей.

Дождливая ночь. Танки остановились, идет дозаправка боеприпасами и горючим. Экипажи заняты, а я свободен, развел под елкой костерок и читаю газеты. Трое суток не было почты, отстал от событий.

— Гвардии старшего лейтенанта Михалева — в штаб полка! Срочно.

Раскапываю ногой костер, затаптываю его и иду к «виллису», который за мной прислали. Спрашиваю у солдата-водителя:

— Кому это я понадобился в такую пору?

— Не знаю… Командира полка ранило.

— Жив?

— Живой.

Ранило — значит, отправят в госпиталь. А что же будет со мной? Прощай, мой танковый взвод, о котором я столько мечтал! На Огаркова я мог надеяться — он человек слова.

Почти в отчаянии я подъехал к штабу. Он размещался в длинном кирпичном сарае. Возле него толпятся офицеры, ждут вызова.

Приоткрытые тесовые ворота, в щель косо пробивается слабая и угловатая полоска света от фонаря «летучая мышь». Видна забинтованная голова подполковника Огаркова. Может быть, он останется в полку? Но почему тогда врач подогнал санитарку?

— Михалев! — окликает дежурный.

Я проталкиваюсь к калитке и вижу, что и рука у Огаркова тоже замотана, подвязана к шее на бинте. Он подает мне левую.

— Принимайте третью танковую роту.

Я бросаюсь к нему, обнимаю и целую. Он недоуменно смотрит на меня:

— Сынок, ты же знаешь, что́ я тебе предлагаю. Не горячись, воюй с разумом. Итак уже дважды горел. Береги людей и себя. Я на тебя надеюсь… Нефедов не хотел отпускать, но мы же договорились. Все! — И опять подал левую руку.

Я выхожу из сарая, мне и радостно и грустно, даже больно. Все еще не верю, что я командир роты ИС. И что завтра уже кто-то другой станет комсоргом полка. Пойдет к людям как самый желанный, человек. С открытой душой.

Шумел дождь, было темно и тихо. Все уже спали. А я не мог дождаться, когда кончится эта ночь и мне можно будет направиться в свою третью танковую. Кружится голова — как будто выпил хмельного.

Я не спросил ни у кого, а что же с командиром третьей роты. Туда совсем недавно назначили капитана. Дня три назад. Вчера вечером за лесом звучала траурная музыка, неужели это его хоронили?

27

Командовать полком стал подполковник Глотюк. Он любил говорить о каком-то своем командирском почерке и вот теперь показывает его. С утра Глотюк уже в танке. Наверное, осточертела человеку штабная работа, давно мечтает о должности командира части, чтобы показать себя.