Еды у нас хватает. Повар закладывает в котел на весь личный состав, а после боя не всем суждено вернуться к обеду.

— С тобой хочет встретиться помощник начальника политотдела по комсомолу, — сказал майор Нефедов. — Я обещал прислать тебя. Можешь сходить сегодня вечерком. Там заночуешь, а завтра вернешься. — Он показал на карте, где находится политотдел корпуса. — Хорошим шагом до дороги часа полтора. А там любая машина подберет.

Я задержался и выбрался только поздним вечером. Иду лесной тропой. Наши войска здесь занимают узкий коридор, справа и слева немцы. Ракеты вспыхивают почти рядом. Красиво отражаются в пруду у водяной мельницы. Рядом с нею ракиты свесили свои ветви до самых кувшинок.

От мельницы я сразу потерял тропу. Иду осторожно. Вижу, пускают близко ракеты, беру в сторону, туда, где темнота. Несколько раз пересекаю ручей. Мы переезжали его на танках, — значит, правильно.

И вдруг кто-то меня окликнул на чужом языке. Я упал на землю и притих в осоке. Над головой пронеслась автоматная очередь. Еще и еще. И опять окрик. Робкий, видимо, немец был молодой или тыловик необстрелянный, очереди дал с перепугу. Он кого-то зовет, сейчас меня начнут искать. Лежа, запускаю руку в карман, нащупываю лимонку, вставляю запал, поднимаюсь и швыряю ее на голоса, а сам бегу назад. Спотыкаюсь о коряги, падаю. Позади начинается стрельба.

Вынимаю еще одну гранату, последнюю, вставляю запал и несу ее в руке, как камень. Я всегда считал, что лимонка в любом случае куда надежнее пистолета.

Наконец-то вышел на дорогу. Под деревьями темнеют машины, расхаживают люди. У перекрестка тень — она меня смущает. Часовой стоит ко мне спиной, в плащ-палатке. Каска на голове тупая. И автомат у него с железным прикладом.

Отступаю в чащу. И уже бреду куда попало. Где немцы, где наши — не представляю. Теперь опасаюсь, как бы по ошибке не бросить гранату в своих: в темноте каждая тень может показаться подозрительной.

Небо пасмурное, шумит ветер. Стреляют со всех сторон, со всех сторон вспыхивают и гаснут ракеты. Немецкие — более яркие и разных цветов. Наши — бледные, редкие: их попусту не пускают, берегут, да и лень солдатам заниматься таким занятием.

Я прошел, наверное, километров десять, если не больше. Словно по какому-то заколдованному кругу хожу. Иду-иду, поверну в сторону. Потом опять… Уже далеко осталось зарево ракет.

Решаю: доберусь до первой же поляны и заночую на опушке под елкой или кустом лозняка.

И вдруг ветерок. Такой свежий ветерок может тянуть только с поляны! Ее еще не видно было, но она чувствовалась. Вот точно так же и в детстве, когда блуждаешь по глухой чаще. Поляны были спасением, я их знал все вокруг и от любой из них мог спокойно идти домой.

Но сейчас я, видимо, зря обрадовался поляне. Мне придется ее обходить, не выйдешь же на открытую местность.

После леса поляна показалась особенно светлой. Окруженная черной гущей деревьев, она напоминала огромную воронку. Посредине что-то лежало. Вытянулись рядом, будто слоны — хоботами вперед. Дальнобойные пушки! Возле них тени часовых.

Я не выхожу из леса, пробираюсь между стволами вековых сосен. Мне показалось, что между ними сверкнул огонек. Запахло дымом. Топилась не железная печка, а печурка — дым сильно пах землей, глиной и песком. Конечно, здесь расположились наши «славяне». Немцы с собой возят железные печки или бочки.

От сосны к сосне протянут кусок телефонного провода, на нем висят женские сорочки. Слышу смех и девичьи голоса. В землянке разговаривают. Видимо, сидя у печурки.

— Галка, ты не очень хлебай! А то кончится война, пойдешь с культурным человеком в ресторан и начнешь…

— Не начну! Кончилась бы только война, а остальное все будет как надо.

Сейчас я у них узнаю дорогу. Отодвигаю в сторону плащ-палатку и просовываю голову вперед.

И не понял, что произошло. Девушки завизжали, как будто на них устремился лев, забились в угол на нарах, прижались друг к дружке. И вдруг стихли.

— Добрый вечер! — говорю.

— Здравствуйте.

— Что же это вы так?

— Вася! А мы вас за немца приняли. Или за черта!

— Лучше уж за черта. Черт только пошутит, а немец — пуф! — и поминай как звали. — Я снял танкошлем, держу в руках. — Извините, пожалуйста, я к вам зашел случайно.

— Могли бы и не случайно. Мы вас приглашали…

Когда наш полк размещался в развалинах монастыря, рядом с нами оказались артиллеристы. Девушки приходили к нам в кино. Мы договорились встретиться. Однажды я направился к ним, но их уже на прежнем месте не было: снялись.

Может, я и попытался бы их разыскать, если бы не встретил тогда у родника Марину.

Они предлагают мне сесть, смеются над собой, что такие трусихи, хотя и одеты как солдаты.

— Мы слышали, что где-то впереди нас наступают танкисты.

— Спрашивали о вас.

Пробираясь по мокрым кустам, я насквозь промок, моя куртка стояла коробом.

— Бедненький, какая же на вас одежда! Жестяная… Не гнется? — сказала Зоя.

— Гнется.

— Но не горит?

— Горит.

Они усаживают меня ближе к печурке, подают кружку с чаем и кусочки сахара. Не насмотрятся на меня, будто на родного брата. Никогда еще в жизни за мной так не ухаживали.

— Я ведь заблудился…

— И очень хорошо сделали.

— Не совсем. — И я начинаю им рассказывать о своих похождениях. Они думают, что я шучу. А когда я вынул лимонку из кармана, замахали руками: спрячь скорее!

Чернобровая и розовощекая Галина, откуда-то из-под Полтавы, старается, как кочегар, у печурки, а светловолосая Зоя посмотрела на меня и опустила ресницы, словно снежная королева. Какая же она, наверное, красивая была бы в шелковом платье!

На столике рядом с котелками стоят телефонные аппараты.

— Нам сказали, что вы — комсорг того самого гвардейского танкового полка. Это правда?

— Правда.

— Комсорг? — произнесла Зоя так, будто впервые видела живого комсорга.

— Наша часть тоже гвардейская! — сказала Галина.

— Это заметно.

— Почему?

— Как же! Такой прием устроили.

Я спросил, где здесь дорога, по которой ходят наши машины в тылы.

— Понятия не имеем. Регулировщицы, те знают, а мы нигде не бываем, все в этой землянке. Но мы расспросим, не беспокойтесь. Есть где-нибудь дорога! — говорит Галина, а Зоя молчит. Стеснительная, не подумаешь, что военная.

Ноги у меня печет огнем. Сапоги промокли, да и портянки подвернулись.

— Извините, девушки, мне придется переобуться.

— Пожалуйста, переобувайтесь. Может, вам дать сухие портянки?

Я отказываюсь, но Зоя лезет на нары, достает из своего вещевого мешка чистую пару байковых портянок и протягивает их мне. Я не беру, расхваливаю свои, изрядно потертые в сапогах и порыжевшие, но она бросает их к порогу, за ящик.

— Ну, спасибо! Вот расскажу своим друзьям танкистам, не поверят, наверное.

Я переобулся, стало так приятно ногам, будто они, эти портянки, были пуховые. Тепло, сухо.

— Теперь можно и в путь-дорогу.

— Никуда вы не пойдете в такую пору. И так полночи ходили, — говорит Галя.

— Останьтесь, — просит Зоя. — Я бы на вашем месте осталась. Утром мы вас проводим.

Уговорили, остался. Мне и самому не хотелось уходить от них. Где я встречу еще такую землянку! С такими милыми девушками.

Они разместились на одной стороне нар, а я на другой. От печурки тепло, землянка озаряется тлеющими углями.

— Трудно вам, девчата, на войне?

— А где теперь легко? — говорит Галя. — Здесь мы хоть сыты. Сами попросились на фронт.

Мне показалось, что кто-то проходил мимо землянки, но вдруг остановился, слушает. Спускается по ступенькам, вытирает ноги о еловые ветки.

— Можно к вам?

— Мы уже спим, товарищ старшина.

— Я на минутку. — Он все же заходит. Смотрит на мои сапоги у печурки, ждет, что девушки скажут, но они молчат, — Что это за хлюст у вас тут появился?

— Это гость… Танкист с передовой. Мы его давно знаем. Комсорг полка!