Потом он стал серьёзным.
— Там, в сенях, я оставил вещи… Тащи их сюда, сейчас я вас угощу украинским салом. Нам всем на дорогу выдали… Каптенармус отвешивает мне прощальный паёк и говорит: «Вот, запомни: у нас украинское сало можно только миром получить, а войной — и думать нечего». Понимаешь, как хорошо сказал! А ведь он прав.
Ганс рассказывал весело, пересыпая речь прибаутками. Он был полон впечатлений и охотно делился с друзьями всем виденным и пережитым.
— А где ты будешь жить, Ганс? — спросила Гертруда.
— Сегодня переночую у вас, если можно, а завтра найду себе угол. Одинокому человеку нетрудно устроиться.
И Ганс снова засмеялся, показав свои ровные зубы.
Из продуктов, привезённых Гансом, Гертруда приготовила замечательный обед. Она возилась возле плиты и одним ухом прислушивалась к словам мужчин, а другим — к шипению сала на сковороде.
А Ганс рассказывал, как им там сообщили о постановлении советского правительства относительно репатриации пленных и как он попал в одну из таких групп, возвращающихся на родину. Германию он ожидал увидеть совсем не такой.
— Лучше или хуже? — спросил Ренике.
— Я думал, что увижу одни развалины, а вы, оказывается, совсем неплохо живёте, — сказал Линке. — Мы-то считали, что тут всё разрушено.
— Мы многое восстановили, — ответил Ренике.
— Да, я видел…
В посёлке быстро узнали о появлении Ганса Линке. Пришли товарищи, посыпались приветствия. Ганс не успевал отвечать.
Кто-то сбегал в ресторан и принёс бутылку шнапса. Гертруда достала из буфета рюмки, и начался пир в честь возвращения Ганса.
Скоро пришлось бежать за следующей бутылкой, потом ещё за одной. То и дело входили новые гости.
Ганс вспоминал, как армию Паулюса окружили под Сталинградом, как все они попали в плен, как потом стали работать. Они чинили дороги и мосты, добывали уголь, восстанавливали здания.
— Правда, — заметил Линке, — мы не восстановили и сотой части разрушенного.
Потом он стал рассказывать о работе на советских шахтах, и тут уже никто не мог скрыть своего удивления.
— Зачем сочиняешь! — крикнул Самсон Гетцке. — Где же русским с их отсталой техникой додуматься до таких машин!
— Глупости говоришь, Самсон, — строго ответил Линке. — Ты, видно, ещё веришь в геббельсовские сказки. Когда мы начали войну, всем казалось, что у России отсталая техника. А когда я на деле узнал, что такое советские танки и самолёты, — сразу разобрался, где ложь, а где правда. Ты на войне не был, так и молчи.
— Здорово тебя распропагандировали большевики! — усмехнулся Самсон.
— Да, они меня многому научили, — спокойно согласился Линке. — И не только работать, но и как поступать с людьми, которые не хотят честно трудиться.
— Что ты этим хочешь сказать?
В голосе Гетцке прозвучали злые нотки. Это был известный в посёлке задира, любой спор он привык разрешать кулаками.
— Ничего особенного. Скоро увидишь.
Кто-то поспешил задать новый вопрос, и о размолвке тут же забыли. Да и сам Гетцке скоро ушёл. Его никто не задерживал, и без того уже засиделись: завтра будний день, с утра на работу, а так и выспаться не успеешь.
Наконец, все разошлись. Гертруда распахнула окно, чтобы проветрить комнату, полную табачного дыма, а мужчины вышли на улицу прогуляться и покурить, пока хозяйка приготовит постели.
Когда они вернулись, Гертруда уже спала.
— Как же всё-таки они работают? — продолжая беседу, спросил Альфред.
Вопрос относился к рассказу Ганса о стахановцах. Судя по словам Линке, стахановцы дают такую выработку, о которой здесь и не слыхали.
— Всё дело в организации труда, — ответил Линке. — И ещё… — тут он щёлкнул пальцами, видимо, не зная, как выразить свою мысль.
— И ещё в чём?
— Да вот, понимаешь, не так-то просто это объяснить… Ну, скажем, если бы у тебя был собственный клочок земли, ты бы уж, конечно, изо всех сил старался обработать его получше и, наверно, нашёл бы немало способов, чтобы сделать это скорее. Так вот советские шахтёры так же относятся к добыче угля. Шахта принадлежит им, там всё государственное. Они чувствуют себя настоящими хозяевами.
— Да и «Утренняя заря» теперь тоже принадлежит народу, — задумчиво сказал Ренике. — Но нет ещё у нас этого чувства, что мы работаем для себя. Мы привыкли считать своим хозяином ИГ Фарбениндустри…
В окно падал свет от уличного фонаря, раскачиваемого ветром. Ренике смотрел, как колеблется луч, и думал о том времени, когда и у них появятся люди, которые тоже будут стараться повысить добычу угля. Шахты и заводы стали народными. Народ сам голосовал за то, чтобы взять их в свои руки. Значит, пора уже работать по-другому. Ведь можно добывать гораздо больше, чем сейчас.
— А кому это надо? — сразу пришла в голову неприятная мысль. — Германии?
Собственно говоря, Германии, как таковой, нет. Она разрезана надвое. Конечно, немецкий народ мечтает увидеть её снова единой. Но кто знает, согласятся ли на это господа за океаном? Ведь говорят же о том, что американцы собираются объявить Франкфурт-на-Майне второй столицей и хотят провозгласить к западу от Эльбы самостоятельное западногерманское государство…
Нет ещё ясности в мыслях Альфреда Ренике, но скоро он уже поймёт, что создание новой, по-настоящему демократической Германии во многом зависит и от него самого.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
С Гансом Линке Макс Дальгов встретился на другой день. Так уже повелось, что каждого, кто возвращается в Дорнау из плена, Дальгов просил выступить на каком-нибудь многолюдном собрании и рассказать обо всём виденном в Советском Союзе. Он никогда не проверял заранее, что именно будет сказано. Единственное, о чём Макс твёрдо уславливался с такими необычными ораторами, — это о том, что они будут говорить только правду. А слово правды о Советском Союзе, высказанное живыми свидетелями, всегда найдёт нужный отклик у аудитории, особенно у рабочей.
Вот почему Дальгов оказался сегодня у Альфреда Ренике. Макс уже прослышал о приезде Линке и решил обратиться к нему с подобной просьбой. Самого хозяина не было дома: он ещё не вернулся с работы. Гертруда тоже вышла из комнаты, и они разговаривали наедине.
— Я с удовольствием сделаю такой доклад, — ответил Ганс на предложение Дальгова. — У меня найдётся что рассказать, я там многое видел. Так что об этом меня просить не надо. Но я хотел поговорить с вами о другом. Вы вот возглавляете городскую организацию СЕПГ. Помогите мне вступить в партию. Можете не сомневаться, я теперь гожусь для этого. Скажу вам прямо: пребывание в плену заставило меня кое над чем задуматься. Там, в Советском Союзе, я повидал настоящих людей. Теперь они для меня живой пример, а вы сами знаете, всегда легче работать, имея перед глазами образец.
Дальгов улыбнулся. Что ж, многие, вернувшись из плена, начинали с того, что подавали заявление в лартию.
— А что бы вы сказали, товарищ Линке, — неожиданно спросил Дальгов, — если бы мы вас послали на годик в Берлин, в партийную школу?
— Да тут и спрашивать не о чём, конечно, поехал бы. Только разве это осуществимо? — В голосе Линке прозвучало искреннее сожаление. — Денег у меня, понятно, нет, никакой другой специальности, кроме шахтёрской, я не приобрёл. Как же там проживёшь?
— Вы будете получать стипендию, — ответил Дальгов. — Уж это партия возьмёт на себя.
Предложение всё-таки ещё не укладывалось в голове Ганса Линке. Как-то уж очень всё быстро! Он должен немного подумать. Слишком большая была разница между тем, что он ожидал найти здесь, и тем, что увидел. Родина его пробуждалась к новой жизни, да и собственная судьба уже не казалась ему мрачной.
— Мне очень хочется поехать в эту школу, — признался он после долгой паузы, — но я всё-таки ещё немного подумаю. А вот вы мне так ничего и не сказали насчёт вступления в партию.
— Подавайте заявление, — ответил Дальгов, прекрасно понимая, что сейчас переживает Ганс Линке. — Подавайте, разберём быстро. Для таких людей, как вы, двери партии широко открыты.