Понимаешь ли, инфузория какая? Попался один мне, и понимаешь ли, инфузория какая… Я, конечно, человек спокойный, выдержанный, воды не замучу… Ну, а тут допрашиваем час, допрашиваем два, три… В горле пересохло. Долбит одно и то же: подчинялся приказу, выполнял приказ.

Они с наших людей кожу сдирают. А я слышал — ты с ними цацкаешься.

Да ведь, говорят, гуманно надо.

Кто это говорит?

Полковник Троекратов. Черт те что, и фамилия-то какая-то математическая. Философ. Я ему говорю: я хотя философию и не знаю, но обожаю всей душой.

А вы, Саша, не ломайтесь. Почитали бы кое-что по философии.

Желаю всей душой, но сейчас не могу, Нина Васильевна. И завидую Троекратову. Вот он, кстати, и шагает. Нет, вы посмотрите, как вышагивает, точно гусь с кормежки.

Николай Кораблев вместе со всеми посмотрел в окно. Из-под горы к калитке шел полковник. Шел он в самом деле медленно, основательно ставя ногн на землю, как бы одаряя ее этим. Вот он прошел через калитку, остановился, посмотрел на пройденный путь, затем круто повернулся и, вскинув голову, чуть склонив ее на левую сторону, тронулся вперед.

Хорошо идет! — сказал Макар Петрович. — Цену себе знает. Вот тебе и инфузория! — почему-то не совсем добродушно кинул он Саше.

Троекратов вошел в комнату. Это был человек среднего роста, пожалуй такой же, как и Саша Плугов. Но у него огромный лоб. Из-под наката лба смотрят большие, не то карие, не то черные умные глаза. Лицо чистое и белое. Лет ему, вероятно, тридцать пять — сорок. Произнеся обычное: «Разрешите, товарищ командарм?» — он поздоровался с Ниной Васильевной, потом с Анатолием Васильевичем, затем с Макаром Петровичем и, сказав Саше: «С тобой мы уже виделись», — остановился перед Николаем Кораблевым.

Земля наша слухом полнится, — заговорил он бархатным голосом. — И звать как вас, Николай Степанович, уже всем известно, и как вы в бане мылись, известно, и даже известно, как вас искупали фрицы на переправе… Ну что ж, осталось только протянуть вам руку и сказать о себе: «Николай Николаевич Троекратов, бывший работник философского фронта, ныне начальник политотдела армии».

Эх, ты! Черт те что! — Саша даже ерзнул на стуле. — Черт те что! полжизни бы отдал, лишь бы быть таким, как наш Троекратов: не говорит, а поэму читает и покоряет с первого взгляда, как факир. Нет, факир ведь чудеса показывает: огонь там глотает, змей. А этот — гипнотизер, вот кто.

Троекратов повернулся к нему, сдержанно улыбаясь, сказал:

За то, чтобы быть вежливым, Саша, не стоит платить половинкой жизни, надо просто понять, что около тебя люди, а не сатаны, как ты сегодня выразился.

Николай Кораблев только тут заметил, что на чистом лице Троекратова два шва, идущие от правого уха к верхней губе, а зубы изумительной белизны и все ровные, как на подбор.

Сбил меня! — вскрикнул Саша. — Прямо из дальнобойной ахнул, — и, обращаясь к Анатолию Васильевичу, добавил: — Вот, а вы, товарищ командарм, говорите. Да ведь он мертвого убедит!

Мертвого убеждать не пытался, а вот тебе, живому, никак не втолкую.

В чем спор-то у вас? — вмешался Анатолий Васильевич.

Гуманно, слышь, надо допрашивать.

С разбором, — поправил Троекратов. — И всматриваться в будущее: на сотню мерзавцев может попасться один честный человек, и тот нам дорог.

А-а-а, — протянул Анатолий Васильевич. — Врага надо уничтожать.

Вот, — Саша даже захлопал в ладоши. — И Горький это же говорил: «Если враг не сдается, — его уничтожают». Слыхал?

А я разве утверждаю, что врага надо щадить? — возразил все тем же бархатным голосом Троекратов. — Но нельзя и весь немецкий народ зачислять во враги, — казалось, он говорит спокойно, но по тому, как вздрагивают веки, было видно, что внутри у него все кипит, — Война — штука жестокая, — он сел за стол и, рассматривая свои узловатые белые пальцы, продолжал: — Она, война, создает не только героев, но и пробуждает в человеке зверя.

Со стула поднялся Анатолий Васильевич. До этого он сидел в уголке и перелистывал учебник геометрии. Тут он поднялся, и до того встревоженно злой, что у него над переносицей вздулась жила. Нина Васильевна с упреком кинула взгляд на Николая Николаевича и пошла было на Анатолия Васильевича, произнося: «Толя! Да что ты?» — но тот грубо отмахнулся от нее (за это он потом несколько раз извинялся перед ней), сурово произнес:

Послушайте, полковник Троекратов. Мне кажется, вы находитесь в армии, а не на безответственном диспуте. Война есть война, дорогой мой.

Нет, война не есть война, товарищ командарм, — бледнея, возразил Николай Николаевич, — Есть войны справедливые, а есть грабительские, каковых больше.

Ага. Вы мне опять из политграмоты?

Нет. Из Ленина.

Анатолий Васильевич смешался. И вдруг тоненько вскрикнул:

Но ведь партия нас учит: воспитывайте в себе, в офицере, в бойце лютую ненависть к врагу!

Без этого, товарищ командарм, мы победить не сможем. Но ненависть к врагу, да еще такому, как фашисты, — чувство благородное, и это благородное чувство нельзя подменять чувством зверя.

У вас есть факты?

Да.

Ах, вы все о том же, — торопливо перебил его Анатолий Васильевич, видимо, не желая что-то открывать перед Николаем Кораблевым. — То единичный случай. Единичный, — подчеркнул он, как бы говоря: «Хватит об этом».

— Единичные случаи могут стать массовыми, если их вначале не подрезать в корне, — очевидно, не поняв желания командарма, сказал Троекратов.

А кто протестует… подрезать?

Протестуют. Протестует, — чуть хриповатым от долгого молчания голосом проговорил Макар Петрович и кивнул на Плугова.

Нина Васильевна с удивлением в упор посмотрела на Плугова и укоризненно, еще не веря, произнесла:

Саша! Вы? Да неужели вы? Вы, Саша?!

Саша Плугов вспыхнул:

Инфузория… видите, инфузория какая, — пробормотал он, видимо, с силой сдерживая себя, и вдруг прорвался. Часто ударяя себя кулаком в грудь, он с гневом, с надрывом, обращаясь к Троекратову, прокричал: — Да вы… да ты! Ты знаешь, что творится там, по ту сторону. Ты не знаешь, а мне каждодневно докладывают: там голодом сморили тысячи наших лучших людей, там дизентерией заразили десятки тысяч людей. Там наши люди с ума сходят. А ты мне: гуманным будь, — и, нервно дрожа, обращаясь к Анатолию Васильевичу, он произнес: — Разрешите идти, товарищ командарм?

Куда? Куда? — заливаясь звонким смехом, выкрикнул Анатолий Васильевич. — Ну и пропек! Ну и пропек тебя философ. Ай да пропек!

Когда Саша вышел, все некоторое время молчали, затем Анатолий Васильевич сказал, обращаясь к Троекратову.

Как с летчиками, договорились?

Так точно, товарищ командарм.

Проработайте-ка совместно с ними эти случаи, когда на пустое место бомбы бросают. И проработайте так, чтобы до сердца дошло. Авиация! Первоклассная авиация. Сотни тысяч людей там, в тылу, у вас вот, на У рале, Николай Степанович, самолеты строят, а тут на самолеты иногда неопытных летчиков посадят — и лети. Черти полосатые! А генерал Байдук шипит, не хочет честь полка марать! И пожалеет! Не проработает да еще не посадит недельки на две этих молодчиков в назидание другим, — хуже потом будет.

Уже согласился, — сказал Николай Николаевич и повернулся к Нине Васильевне, которая спросила его:

Как ваши зубы?

Чужие, Нина Васильевна: на ночь приходится в стакан класть. Это пока один, а вот приедет Верочка, как при ней-то я буду? Неприятно, когда человек ложится спать и вдруг вынимает зубы.

Ну, что вы? Она же у вас такая славная, поймет, — и, обращаясь к Николаю Кораблеву, Нина Васильевна пояснила: — Под Москвой Николай Николаевич был ранен; щеку разорвало и выбило зубы. Потом зубы вставили, а он к ним никак не привыкнет.

Николай Кораблев как бы не слышал всего этого, изумленно посмотрел на Анатолия Васильевича, тот, подсев к столику, достал учебники по геометрии и алгебре, положил перед собой тетрадь и весь сосредоточился.