Перед ним стоял командарм.

Это был человек высокого, даже могучего роста, сухой, подтянутый, грудь широкая, руки тоже сильные. Казалось, ему лет сорок, но веки уже старчески поломаны, на лице резкие морщины, они видны даже на губах, волосы на голове реденькие, причесанные «под польку». Грудь в орденах.

Они несколько секунд стояли молча, рассматривая друг друга, затем командарм шагнул, протянул руку:

Здравствуйте! Анатолий Васильевич Горбунов. Наверное, слышали про такого гуся? Ну, еще бы! Герой сталинградского побоища, — полушутя, но со скрытой гордостью проговорил он. — А книжечки, что ж? Мордовцев? Читаем и его. Нечего здесь больше читать. Садитесь! А вы, значит, с Урала? Знаю. То есть не вас знаю, а танки ваши, моторчики. Хороши они, моторчики-то ваши на танках… и на самолетах… Нет, самолеты я не всегда люблю: они иногда впустую кидают бомбочки. Вот научитесь сначала в цель кидать бомбочки, а потом и прилетайте. А так что ж? Не-е-т. Не пойдет. Тут я молчать не буду! — закипел он, как бы выступая где-то на совещании генералов. — Нет! Эдак распустятся — и на своих сбросят… Не умеете бить врага, так у меня вместо вас есть ножички. Из Златоуста прислали. Ребята ворвутся ночью в немецкие окопы, блиндажи и ножичком под ребро. Без гула и шума, а здорово!

Николай Кораблев недоуменно посмотрел на Анатолия Васильевича, еще не понимая, что тот юродствует или серьезно выступает против самолетов за какие-то там ножички.

«И как это может такой огромный человек говорить: «ножички», «бомбочки»! — подумал он. — Нет. Тут что-то не то. Испытывает меня, как, дескать, глуповатый парень или ничего себе?» — и, сознавая, что ему сейчас придется вступить в спор по военным делам, в которых плохо разбирается, он, путаясь в словах, как медведь в сетях, краснея, что с ним бывало очень редко, заговорил:

Как бы вам… Это бы. Вы что же это? Может, нам моторы-то прекратить… выпуск?

То есть как это? — тоненько вскрикнул Анатолий Васильевич. — А что же вы будете там делать?

Ножички.

Анатолий Васильевич остановился, посмотрел на него в упор и протянул, тихо посвистывая:

- Тю-ю… Вон вы какой, ершистый, — и, чуть согнувшись, положив руку на живот, быстро заходил по комнате. — Знаете что, я не против самолета. Но самолет — существо бездушное: его куда поведешь, туда он и полетит. И бомбочки: куда их сбросишь, там они и ухнут.

Ay вас что ж, случай был, что ль?

Эх! Еще бы случая дождаться. Этого не хватало!.. И ничего им не скажи. Мы соколы! У нас Чкалов был! Знаю. Герой. Люблю…

Николай Кораблев уже понимал, что командарм хитрит, говорит для «отвода глаз», и, однако, спросил:

А часто впустую?

Всяко бывает, но зазря я и одного человека не дам убить. Не дам! Когда боец идет в атаку и погибает на поле брани, я снимаю перед ним шапку и произношу: «Умер за родину смертью храбрых». А тут? — Он снова пробежался туда-сюда и остановился перед Николаем Кораблевым. — У нас есть чудо-летчики. Как-нибудь я вам покажу майора Кукушкина. Весь обожжен: лицо, руки, тело. Страшно на него смотреть. Однажды чуть не сгорел в самолете. Очаровательный человек, красавец! Этот впустую никогда не сбросит. Вот я и говорю генералу авиации, например, Байдуку: «Пускай твои летчики сначала научатся у Кукушкина бить врага, потом их и выпускай», — и Анатолий Васильевич легко, будто табурет, передвинул стол с одного места на другое и, уже успокаиваясь, сказал: — Спорим мы с Ниной Васильевной: ей нравится, когда стол вот так, а мне — вот так: мне ближе к телефону, а ей — на кухню. Конечно, она хозяйка за столом, но ведь я командующий армией. И зачем мне кружиться около стола, чтобы добраться до телефона?

«Сильный-то какой! — подумал Николай Кораблев, глядя на то, как тот поворачивает стол. — Только вот веки поломаны… и морщинки… а так выглядит молодцом. Морщинки, веки — это уже годы».

Анатолий Васильевич сел против, сказал:

Нарушение обеденного часа сегодня из-за вас. Ах, да! Нарком звонил. Очень обеспокоен: долго вы ехали. А с костюмом-то что? Купались, что ль, прямо в костюмчике?

Николай Кораблев рассказал о том, как они ехали по дамбе, и о том, как стояли на обочине, а немцы били из минометов, и о том, как «искупались». Он рассказал обо всем, умолчав только о пережитом страхе. Анатолий Васильевич слушал, склонив голову, затем, как о чем-то очень простом, сказал:

Бывает. У нас это тут часто бывает, — и позвал? — Галушко! — и, чуть подождав: — Скрылся. Опоздал и скрылся. Думает, дескать, генерал забудет. Галушко! — еще громче крикнул он.

Галушко стал на пороге.

Ге! — вскрикнул Анатолий Васильевич. — Видите, глаза-то куда запустил. Как кот: сметанку слизал и не смотрит. Почему запоздал к обеду?

Сушились, товарищ командарм.

«Командарм», — и к Николаю Кораблеву: — Как провинится, так и называет меня не товарищ генерал, а командарм, — и опять к Галушко: — Сушились, значит? То намочится, то сушится. Вы знаете, Николай Степанович, какой он у меня? Однажды так намочился, что я его еле-еле в себя привел. Смотрю, лежит мой Галушко и лыка не вяжет.

Да ведь то же було… товарищ командарм… ведь то же було года полтора назад, ще под Москвой, — убежденно произнес Галушко.

— Полтора. А он хочет, чтобы каждый день то було.

И в том, как он журит своего адъютанта, и в том, как кидает на него взгляд, будто и сердитый, но в то же время теплый, — во всем было видно, как он любит своего Галушко. Пожурив, сказал:

Где Макар Петрович? Чтобы немедленно был здесь: смотри, как опоздали с обедом.

Но генерал Макар Петрович, тоже в парадном костюме и при орденах, уже входил в комнату. Росточком он невелик, но очень крепкий и с животиком. Щеки румяные, одутловатые. Нос с горбинкой, глаза большие голубые, а губы ядреные, как у деревенской девки.

Разрешите, товарищ командарм? — проговорил он, встряхиваясь, позвякивая орденами.

Нина Васильевна в эту секунду прошла из кухни в комнату за перегородкой и по пути подмигнула Николаю Кораблеву, как бы говоря: «Видите, и этот при орденах. Дети!»

Ну что же? — со скрытым смешком ответил Макару Петровичу Анатолий Васильевич. — Разрешаю. Разрешаю. И познакомься, генерал. Гость приехал. С Урала.

Макар Петрович, шаркнув ногой, протянул руку Николаю Кораблеву.

Начштаба армии Макар Петрович Ивочкин, — подчеркнул он так, как бы боясь, что его с кем-нибудь перепутают. — Очень рад вас видеть. Очень. Я сам почти с Урала… то есть из Омска.

— Тю-ю-ю! — воскликнул Анатолий Васильевич и залился пронзительным смехом. — Почти с Урала — из Омска. Эко хватанул! Садись, садись. Давай обедать. А то ведь знаю, тебе легко: как медведь, можешь прожить без пищи… вон сколько накопил, — и, поясняя, Николаю Кораблеву: — Остроумный он у нас, генерал, — утром скачет на лошади, чтобы жирок сбить, а после обеда обязательно на кровать завалится и часа два спит: жирок накапливает.

Да ведь теперь не сплю, товарищ командарм, — совсем не обижаясь, произнес Макар Петрович и потянулся к бутылке с водкой. — Разрешите вам налить, Николай Степанович?

Николай Кораблев смешался, не зная, что ответить: сказать, что он не пьет, генералы могут подумать: «Ну вот, приехал святитель», — сказать: «Наливайте», а вдруг те начнут так хлестать, что я не выдержу». Так ничего и не сказав, он приблизил к себе наполненную водкой рюмку и посмотрел на Макара Петровича, думая: «Да-а. Этот может в себя много влить».

Макар Петрович налил и в свою рюмку, затем заткнул бутылку пробкой и поставил на старое место.

— А чего ж… хозяину? — вмешался Николай Кораблев.

— Анатолий Васильевич не пьет, бросил, — выходя из-за перегородки и садясь за стол, ответила Нина Васильевна. — У него есть свой напиток, — и подвинула к Анатолию Васильевичу бутылку с витамином «С».

Не принимаю, — сказал Анатолий Васильевич. — Но как только гитлеровцев расколотим, так и напьюсь.

— Тю-ю-ю! — так же, как и он, воскликнула Нина Васильевна.

— Да. Вдребезги расколотим, и я вдребезги напьюсь.