— Ну, а как нарком? Похудел, потолстел?

— Да как уж? Ничего уж. Обратно одни глаза остались.

Москва поднималась, как брага: на улицах появились пешеходы, грузовики, ребятишки, школьники с портфелями, а когда машина выехала на центральную площадь, Москва уже горланила, как всегда.

«Домой! Скорее домой!» — мысленно прокричал Николай Кораблев, ясно представляя себе, как в квартире на Арбате Татьяна, Виктор и Мария Петровна, дожидаясь его, смотрят в окно. Он даже нашел оправдание, почему они не встретили его на вокзале: «Устали. Ну, конечно, устали. Шутка сказать, вырваться оттуда, — и он тревожно спохватился: — А как же это я балык-то хотел отдать тому — повару? Ведь они, наверное, голодны. Да не наверное, а наверняка. Устали, голодны, вот поэтому и не встретили меня».

На Арбате он выскочил из машины, схватил чемодан, рыбину-балык, кульки, свертки и кинулся во двор, к тому подъезду, где находилась его квартира.

«Что ж! Вот сейчас и встретимся, — от волнения у него забилась кровь в висках, и он приостановился, думая: — Посмотреть ли на окна? Ведь она видит меня… и глаза у нее такие большие. Вот я шагнул, и она кричит: «Виктор! Мама! Вон он. Вон. Идет!» Ох, ты! Как бы мне не упасть! Посмотрю, увижу ее и упаду. Нет. Нет. Этого не надо делать: перепугаю их», — и он, переборов желание посмотреть на окна, превозмогая дрожь в ногах, чуть покачиваясь, зашагал к подъезду.

У подъезда он опустил чемодан, правой рукой открыл знакомую дверь, тяжелую, скрипучую, и столкнулся с женщиной, закутанной в старые, линялые шали.

Куда, гражданин? — спросила та и, узнав его, всплеснула руками. — Батюшки! Николай Степанович. Вы? А я — вот я. Да вы проходите, чего на сквозняке стоять. Давай-ка я вам помогу, — а когда он вошел в подъезд, она снова заговорила: — Не узнаете?.. Вот как горе-то скрутило меня. Жена я Тараса Макаровича.

Да ну! Мария Тарасовна?! — И Николай Кораблев сел на стул около маленького, поцарапанного столика, глядя на жену Тараса Макаровича — рабочего, мастера литейного дела, ожидая, что сейчас на лестнице послышатся шаги и вниз сбежит Татьяна. Но шагов не было слышно, и он, утешая себя, подумал: «Видимо, спят. Ну и правильно: устали. Поезд-то ведь опоздал на восемнадцать часов. Ждали-ждали — и уснули», — и он машинально спросил Марию Тарасовну:

А где Тарас Макарович?

Там же, Николай Степанович. Володю, сына, знали? Похоронную на него получила, а от отца ничего: ни писем и ничего. Вам ключики от квартиры? — Она заторопилась и, открыв маленький шкафчик, достала оттуда на колечке два заржавленных ключика.

Николай Кораблев как-то притиснулся в стуле.

Значит? Значит? — прошептал он, тупо рассматривая на ладони заржавленные ключики… и вдруг куда-то покатился — куда-то в бездумье, в пустоту: перед ним все разом потемнело и все заглохло.

Ему что-то говорила Мария Тарасовна, но он этого не слышал. Он слышал только свое сердце. Ох, как громко стучит оно! Ах, сердце, сердце! Сколько приходится выдерживать тебе… и не разорвешься… и не лопнешь.

Так прошла, может быть, минута, две. И вот обозначились лестница, застывший, опутанный паутиной лифт, поцарапанный столик и Мария Тарасовна…

Да, да, да, — невпопад ответил он Марии Тарасовне и, приходя в себя, посмотрел на рыбу, кульки, свертки. Посмотрел и сказал: — Вы это возьмите. Возьмите, конечно, — и, схватив чемодан, он пошел по широкой лестнице вверх.

Да что ты, батюшка, с ума спятил? Богатство такое, — кричала ему вслед Мария Тарасовна.

Поднявшись на шестой этаж, Николай Кораблев отпер квартиру. Вошел. Пахнуло нежилым, пылью. Поставив чемодан у вешалки, он осторожно прошел в первую комнату — столовую.

В столовой все было на месте — пианино, буфет резкой, дубовый, трюмо, длинный стол, покрытый скатертью, стулья, а на пианино две мужские шляпы. Все было на месте, и все окутано сединой — пылью, Такая же седина-пыль лежала всюду: в спальне, в детской комнате, в кабинете. Пройдясь по всем комнатам, Николай Кораблев увидел, что он наследил, будто на песке.

«Как в пустыне», — мелькнуло у него, и только тут он заметил, что в квартире нет ни обуви, ни пальто, ни шапок.

Что ж? — проговорил он. — Холодно было в Москве. Все это людям надо. Взяли? Ну и хорошо сделали, — и вдруг ему стало так тоскливо, словно вместо квартиры он попал в склеп.

Оглянувшись еще раз в запыленное трюмо, видя там какую-то серую тень, он испуганно пошел на выход.

На лестнице его встретила Мария Тарасовна. Тяжело дыша, она поднималась по ступенькам, неся балык, кульки и свертки.

Вот батюшка, заставил ты меня подниматься с таким, а у меня и без того ноги, как чурки. Возьмите-ка, — но на глазах у нее стояли слезы — слезы голодного человека.

Извините меня, — забирая у нее рыбину, кульки и свертки, проговорил он, — давайте я вам все это донесу. Мне не надо: сегодня накормят. А завтра? Завтра я буду далеко отсюда.

Николай Кораблев больше всех районов Москвы любил почему-то именно Арбатский. То ли потому, что в этом районе он года четыре жил, то ли потому, что тут было все очень разительно. Что стоило одно название улочек, переулочков: Скатертный, Столовый, Чашников, Конюшенный, Хлебный или, например, Собачья Площадка! Идя по Конюшенному, он ярко представлял себе размешанную грязь и то, как конюхи выводят застоявшихся коней. Кони рвутся из рук. Но вот они уже в оглоблях, и тройка лихих с бубенцами понеслась по ухабистым улицам Москвы. А вот тут жили мастера — делали столы, вот тут — разукрашенные чашки, вот тут ткали скатерти, а вот тут ковали ножи… Батюшки! Поднялась вся древняя Русь — ремесленная, деловая, торговая. А вот княжеский дом. Как перед ним не остановиться? Нижним этажом он ушел в землю и из-под земли выглядывает узенькими, подслеповатыми окошечками, а верхний еще ничего себе: стены толстенные, в полтора метра, наверху балкон-крыльцо. Когда-то, наверное, говорили: «Вот так домину отгрохал князь!» А теперь домик этот прилепился к бочку многоэтажного гиганта, как щенок к лапе волкодава.

Николай Кораблев в свободное время любил побродить по улочкам, переулочкам Арбата. Обычно они. вместе с Татьяной выходили из квартиры в поздний час ночи, когда Москва почти вся спала, и бродили, задерживая свое внимание на домиках, на древних воротах. А когда шли по Ружейному, Николай Кораблев начинал рассказывать, восстанавливая вся древнюю Русь — далекую, привлекательную, как детство.

И вот сейчас, колеся по улочкам, он видел, что Арбат все тот же: те же изгибы, те же малюсенькие боярские домики, прилепившиеся к гигантам-домам… и, однако, все это было и не то: тротуары не светились чистотой, как светились они до войны, не видно клумб с пышными цветами, земля разрыта, и всюду — в сквериках, на площадках, в палисадниках — зеленеет картошка. Картошка! Картошка! Куда ни повернешься — картошка. А дома иные облупились, иные разукрашены разными красками, как комедианты на сцене.

Да. Да. Арбат тот и не тот. Не тот он еще и потому, что рядом с Николаем Кораблевым нет Татьяны. А ведь каждая улочка, каждый поворот, каждый домик, дом, загородка палисадника — все, все напоминает ему Татьяну. Вот здесь они сидели на лавочке, и Татьяна над чем-то громко, заразительно смеялась. Смеялась так, что кто-то в нижнем этаже домика проснулся и, видимо, зараженный ее смехом, сказал:

Эко! Раскалывается как!

А вот тут она однажды остановилась и, прислушиваясь к себе, тихо произнесла:

Живой он, Коля. Я слышу его. Слушай-ка, — и положила руку к себе на левый бочок живота.

А вот здесь она… Да нет. Все, все — и камни, и тротуары, палисадники, тропы в сквериках, проделанные детскими ножонками, — все напоминает ее, Татьяну. Только ее нет. И где она? Он не знает. И жива ли она? Ну об этом не следует и думать. Конечно, жива. И сын Виктор жив, и Мария Петровна жива. И все они думают о нем и тоскуют так же, как тоскует и он.