Николай Кораблев впился глазами в Ермолая, не отвечая на приглашение, боясь, что тот один отправится в Ливни.

Что-то поняв, Троекратов сказал:

Сдружились, вижу, вы здесь. Но ведь мы вас обратно доставим.

Что ж? Поеду… к партизанам, — машинально проговорил Николай Кораблев.

Вскоре они мчались на «эмке» через леса, поля, обходя открытые дороги, все дальше и дальше удаляясь от гула, методического, постоянного и назойливого стука.

Партизаны их ждали в селе около церкви, на площади.

Взобравшись на грузовик и став рядом с Троекратовым и генералом, которого он видел впервые, Николай Кораблев посмотрел на партизан. Их было много: тысяч пять-шесть. И все они были разные: одни бородатые, другие начисто бритые, молодые, в шляпах, в кепи, в пилотках летчиков. Каждый из них держал в руках или винтовку, или автомат, или ручной пулемет. Их было так много, что они заполнили собой не только площадь, но и улицы. А дальше, к изгородям, были привязаны лошади, запряженные в телеги, старинные тарантасы, и еще дальше стояли часовые, увешанные гранатами.

Вот сколько их! — радостно проговорил Троекратов, внутренно чем-то гордясь, утаивая от Николая Кораблева, какую особую, по распоряжению из Москвы, работу ему самому пришлось провести среди партизан…

…Сначала в лесах появились мелкие, разрозненные группки партизан. Их надо было свести воедино, по ставить под одно командование, наметить цели и задачи, научить воевать, обороняться и… не пропускать в свои ряды предателей.

Сколько мучительных, бессонных ночей провел Троекратов! Ведь дело-то было, как это ни странно, абсолютно новое, не встречавшееся в истории войн. Верно, в каждой войне были партизанские движения. Партизаны при Кутузове или в годы гражданской войны сыграли огромную роль, но по сравнению с тем, какую роль должны были сыграть партизаны в эту войну, все то старое стало мелочью.

Среди мирного населения враг применял так называемые «сатанинские» методы.

Чтобы разбить, уничтожить единство колхозного крестьянства, враг «рассыпал» колхозы, роздал в частное пользование коровенок, лошадей — стареньких, полухромых, полуживых, то есть тех, которые не нужны были «великой Германии», и этим достиг каких-то успехов: частная собственность, в каком бы виде она ни была, разъедает мозг и душу человека.

Одновременно с этим враг насажал своих старост, обычно из пропойц, полубандитов, захватывал «власть».

Затем для борьбы с партизанами враг стал создавать полицейские отряды, и опять-таки путем применения «сатанинского» метода. Обычно в деревню или село приезжал каратель, по его приказу староста выставлял на улицу всех здоровых мужчин — жителей деревни или села, — и немец каратель, идя по рядам, выбирая того или иного в полицаи, тыкал пальцем в грудь и говорил:

Вот ты… Вот ты…

А после этого заставлял подписывать «договор», суть которого заключалась в следующем: подписавшийся обязан «честно служить» в полиции, при попытке к бегству он будет расстрелян, как будет расстреляна и его семья. Тут же бралась на учет и семья.

Из полицаев враг потом начал создавать провокационные партизанские группы, которые делали налеты на деревни, грабили население, пытаясь этим самым восстановить жителей против партизан. Группы полицаев вливались в карательные отряды и шли на разгром партизанских гнезд. Полицаи охраняли железные дороги, склады.

«Как разрушить эти «сатанинские» методы? — вот над чем думал Троекратов. — Да разрушить так, чтобы «противоядие» не было заранее вскрыто врагом…»

Руководитель партизанского движения нашелся. Он был прислан из Москвы: небольшого роста, уже пожилой, участник партизанских боев в Сибири во время гражданской войны, по фамилии Громадин. Он, этот Громадин, вскоре был переброшен к партизанам, а спустя месяц прибыл в армию Анатолия Васильевича и рассказал о «сатанинских» методах врага.

Что делать? Как все это разрушить?

На совещании, где присутствовали только Анатолий Васильевич, Громадин, Пароходов и Троекратов, долго ломали головы, ища «противоядие» «сатанинским» методам… И ничего не нашли.

Бить! Расстреливать их надо, полицаев! — раздраженно предложил Анатолий Васильевич, хотя в душе еще совсем не верил, что в этом «противоядие».

Милай, Анатолий Васильевич! — забасил Громадин, вытягивая все свое маленькое тельце. — Ну старост мы еще можем пощелкать… Да что толку? Пощелкаем, а гитлеровцы других выставят. И выходит: шей да пори.

Троекратов начал «копаться».

Как это могут? Как это могут наши люди, советские люди, уйти в полицаи? — горестно восклицал он.

Тогда Пароходов, со свойственной ему прямотой, сказал:

Как это могут? Как это могут? Давайте займемся такой «мировой скорбью». Будем сидеть и горевать, а нас враг будет лупить. Там идет растление… духовное растление, и нам это надо разрушить…

Я об этом и говорю, — произнес Троекратов. — Вы, товарищ член Военного совета, утверждаете: «Там идет растление». А я говорю: «Как это может быть?» — и, подумав, столь же резко добавил: — Надо прощупать полицаев и честных свести к партизанам.

А как, милок? — пробасил Громадин.

Мне кажется так, — отчеканивая каждое слово, ответил Троекратов, — я над этим долго думал. Надо в отряды полиции заслать своих людей. Поступит такой человек в полицию и начнет работу: приглядится к тому, к другому, к третьему и глаз на глаз задаст вопрос: «Ну, как живешь?» Если у того душа не запачкана, ответит: «Да что, туды-суды».

Верно, — оглушая всех басом, подхватил Громадин. — Значит, свой такой человек, веди его к партизанам.

А семья? Семью-то ведь его после этого немедленно расстреляют? — задал вопрос Пароходов.

А мы сначала его семью к себе уведем, а потом его, — снова загремел Громадин.

Вот это и будет великое противоядие, — подчеркнул Троекратов. — Только я боюсь одного: вместе с честными в партизанские отряды проникнут и предатели!

Ах! — обрушился на него Анатолий Васильевич. — У нас так боятся всего десятистепенного. На тысячу прорвется один — и мы уже будем готовы не пускать к себе девятьсот девяносто девять. А относительно старост-подлецов — пощелкайте, а на их место ставьте своих людей.

Вот это «противоядие» и было пущено в ход.

Месяца через три-четыре карательные отряды немцев, в которые были влиты полицаи, стали исчезать. Потом враг находил убитых немцев, а полицаи вроде испарились. И летели на воздух склады горючего, рушились железнодорожные мосты, валились под откосы вагоны со снарядами.

Вот сколько их у нас! — проговорил Троекратов и сейчас, стоя на грузовике, обращаясь к Николаю Кораблеву и показывая на партизан: — Вот сколько, Николай Степанович! Это еще только незначительная доля. А там, в лесах, у нас их десятки тысяч. Это наш второй фронт.

Троекратов снял фуражку, и среди огромнейшей толпы партизан постепенно стал стихать гул, а когда наступила тишина, Троекратов, открывая митинг, показывая на генерала, сказал:

Генерал Громадин сейчас будет говорить.

Услыхав имя, ставшее популярным, партизаны, будто от гигантского толчка, колыхнулись к грузовику. Громадин поднял руку, намереваясь что-то сказать, как партизаны грохнули:

Ура-а-а-а!..

И это «ура», возникшее не по команде, а вырвавшееся из самой глубины души людей, побывавших в руках смерти, потрясло не только Николая Кораблева, Троекратова и всех, кто был на грузовике, но и Громадина: он как поднял руку вверх, так и держал ее, а по его бледному лицу ручьем лились слезы.

Ура-а-а-а-а!.. — неслось с площади в улицы и оттуда обратно с еще большей силой. — Ура-а-а-а-а!..

И все оборвалось, когда Громадин, обеими ладонями прикрыв лицо, отвернулся, а Троекратов дрожащим от волнения голосом произнес:

Ну и встреча!.. Я предоставляю слово Якову Ивановичу Резанову, партизану, перешедшему линию фронта.

Яня Резанов, как звали его в отряде, вышел вперед, оправляя на себе куртку полицая, и баском кинул:

Вот… Ну, это радостные слезы. А то еще есть кровавые. Они там, по ту сторону фронта. Сами знаете, где такие слезы. Знаете? А, поди-ка, думаете: «Домой бы, к бабам…» Конечно, всякому хочется домой.