Из соседней комнаты вышел новый адъютант. В этом еще не было того, что появляется у адъютантов, когда они сживаются в бою со своим начальником и говорят уже только так: «Мой полковник», или: «Мой генерал».
Когда Михеев покинул комнату, Николаю Кораблеву одному стало тоскливо, и он вышел на улицу. Тут его встретил пьяненький Егор Иванович и сообщил, что скоро чаек приготовит, а быть здесь, на улице, он не советует.
Немец палить скоро по нас начнет. Узнает, где мы, и давай палить.
Да ведь мы с вами уже привыкли, — ответил Николай Кораблев. — А как чаек будет готов, мигните мне.
На улице его обдало теплом августовской ночи. Оно текло волнами, перемежаясь с холодком. Слышался запах увядающих трав.
«Что бы сказал Иван Иванович? Ведь он так любит запахи трав!» — подумал Николай Кораблев, садясь на ступеньку крыльца, и тут же ярко представил себе Урал и весь коллектив завода.
Нет, нет! Я еще вернусь к тебе! — прошептал он, и вдруг сердце у него болезненно сжалось.
«А вдруг не вернусь? Ну вот, чепуха какая! Найду Танюшу и вернусь. Я, конечно, не уеду отсюда, пока не найду ее. Еще день, два, три… может, десять… Но сегодня Михееву дан приказ — в Орел. А ведь за Орлом…» — И он посмотрел в сторону Орла.
Там небо дрожало багрянцем. По небу ползали то густые, черные тени, то оно все вдруг вспыхивало, будто в гигантский костер плескали бензин. Тени ползали, перемешивались, как бы. играя, и было все это необычайно и страшно. Казалось, небо отражало то, что творилось на земле. Это небо властно схватило Николая Кораблева, и он, бессильный сопротивляться, чувствуя себя песчинкой, шептал только одно:
Дико! Дико! До ужаса, до безумия дико! И как это все нам не нужно.
Так просидел он долго рядом с молчаливым часовым, который тоже смотрел на небо и тоже, очевидно, но как-то по-своему, думал о том же, о чем думал и Николай Кораблев. Несколько раз выходил Егор Иванович, приглашая на чаек, но Николай Кораблев как бы не слышал его.
И Егор Иванович (он уже знал о том, что произошло с семьей Кораблева), понимая, что творится с ним, оставил его в покое. Но на рассвете снова выбежал из хаты и громко крикнул:
Николай Степанович! Не видите? Партизаны из своих трущоб выходят.
И весь поселок ожил. Бойцы кинулись ближе к опушке леса и тут увидели потрясающую картину.
Из лесов выходили партизаны…
Вначале все ожидали, что увидят мужчин и женщин, вооруженных винтовками, автоматами, вилами, топорами и косами, а тут тянулась длинная вереница мужчин, женщин, ребятишек, с козами, коровами, узлами… Они выплывали из лесу, как поток черной нефти. А когда голова потока приблизилась к поселку, то вся посерела: одежонка, особенно на ребятишках, женщинах, пестрая, рваная, в заплатах, а на партизанах разноцветная: немецкая военная, польская, русская. Иные партизаны, вскинув винтовки на плечо, шли рядом с коровой или козой, другие несли узелки… И все это двигалось медленно, осторожно… И вдруг, поравнявшись с бойцами, вся «голова» взорвалась криками, и бойцы, в том числе и Николай Кораблев, оказались среди этой пестрой толпы; им жали руки мужчины и женщины, ребятишки забирались им на плечи… Плакали женщины, приговаривая:
Родные наши!.. Пришли вы — и мы дышать стали!..
Наконец Николаю Кораблеву удалось выбиться из толпы. Он отбежал в сторонку и отсюда стал смотреть на партизан. Они шли, по очереди обнимая, целуя бойцов, заливая слезами уже потертые гимнастерки. Николай Кораблев смотрел на этот поток изможденных людей и не замечал, как у него самого лились слезы.
«А нет ли ее здесь, Татьяны?» — вдруг пронзила его мысль, и он стал искать ее. Он всматривался в каждую женщину и не видел тех глаз, которые он узнал бы среди тысячи. А люди все шли, шли, шли… Вон в толпе показалась лошадка, а рядом с ней семенит жеребенок. Он путается ножками, встряхивая еще совсем молоденькой гривкой, и все тянется под брюхо матери.
На лошади сидит паренек в рваных штанишках и героем посматривает на своих друзей, таких же пареньков, шагающих за лошадью. Старик партизан, поравнявшись с Николаем Кораблевым, многозначительно подмигнул, показывая на ребятишек.
Мужики наши: по очереди едут… Коня любят. А тут еще новый позавчера явился. Так они все около него. Вот какие они у нас!
И люди шли, шли, шли… Они шли из лесов, освобожденные советскими частями, шли на свои родные места, еще не зная, что по пути почти все деревеньки, села выжжены, стерты с лица земли…
Николай Кораблев вернулся в хату вместе с Егором Ивановичем, когда уже рассвело. Не раздеваясь, лег на дубовую скамейку и с тоской подумал: «А Михеев опять за мной не пришлет… Неужели снова тут целый день торчать?» — И он затосковал, не зная, куда себя деть. Затем поднялся и хотел было покинуть хату, чтобы направиться следом за партизанами: «Пойду расспрошу их. Может, видали Татьяну… Может быть… Ведь надо же искать ее! Осталось мне тут несколько дней», — и обратился к Егору Ивановичу:
А где они скрывались, партизаны?
Да недалеко отсюда Брянщина начинается. Леса. Вот там, в лесах. Наши ворота к ним прорубили, они и хлынули в эти ворота.
А как вы думаете, село Ливни далеко от нас?
Ливни? Не знаю. Впрочем, стой-ка, тут ко мне дружок заявился. С ним мы сегодня малость и клюнули. За Орлом где-то его деревенька, — он куда-то сбегал и вскоре привел в хату Ермолая, крича с порога: — Из ее он, из самой этой Ливни!
Ермолай! — обрадованно произнес Николай Кораблев. — Как это вы сюда-то? А баня?
Ермолай с сожалением ответил:
Саша Плугов в измену ударился: «Слышь, треплешься ты много в бане, во все дела нос суешь, потом разбалтываешь. Трепач!» Так вот и огорошил! — закончил Ермолай.
Ты откуда будешь? За Орлом ведь где-то родня-то твоя? Об этом речь, а ты пошел биографию писать, — оборвал его Егор Иванович.
Из Ливни, — ответил Ермолай.
Николай Кораблев подскочил с лавки.
Нет, правда, из Ливни? А далеко она от Орла?
Нет. Вот как Орел-то возьмем, я и поковыляю прямо в Ливни. Я ведь под чистую отпущен.
Так мы с вами… с вами вместе пойдем… в Ливни… Обязательно!
Непременно! — сказал Ермолай, весь почему-то покраснев; он чуточку подождал, а потом, как это часто бывает в мужском обществе, откровенно сказал: — Сразу за бабу, то исть за свое возьмусь. Стосковался за два года-то.
Произнес он это откровенно, краснея, и потому Николаю Кораблеву показалось не грубо. Да он и сам чувствовал в себе ту же тоску. И еще Егор Иванович, хорошо смеясь, добавил:
Мне вот уж пятьдесят, а природа зовет, ничего ты с ней не поделаешь. Конечно, как вернусь, так и скажу… Жена-то малость помоложе меня, на восемь годков. Скажу: «Давай закладывай: Расею надо пополнять».
В комнату сначала вошел, как бы расчищая дорогу, адъютант, а за ним и Троекратов.
«Вот некстати-то!» — раздраженно подумал Николай Кораблев, отходя и садясь в темном углу.
Троекратов тоже сел. За время боев с него слетел всякий лоск и блеск. До этого он обычно ежедневно менял беленький воротничок гимнастерки, сейчас воротничок из беленького превратился в серенький, а сама гимнастерка была помята: видимо, он где-то спал, не раздеваясь. И лицо помято, даже в каких-то синих прожилках.
Сев на лавку, он вяло спросил:
Где полковник?
На работе наш полковник, в бою, — с некоторой развязностью ответил Егор Иванович. — Где же ему еще быть?
Да-а, — протянул Троекратов и только тут разглядел Николая Кораблева. — Ах! Давненько мы с вами не виделись! Ну, вы тут как? — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — А мы очень устали. Да ничего! Все идет хорошо: историческую победу выиграли. Враг бежит. Нет, это здорово! Здорово! Знаете, что я думаю? Это конец войны. То есть это, может быть, не сегодня, не завтра, но это конец, — и тут же заспешил. — Да, мне надо ехать к партизанам. Велено забрать и вас, Николай Степанович.