— Почему вы отвергаете возможность его исправления? — спросил директор.

— Алексей Дмитриевич! — Полина Антоновна подняла глаза и прямо посмотрела на директора. — Неужели вы искренне думаете, что это нужно? Неужели вы действительно не понимаете, что в данном случае это, может быть, наоборот, вредно? Неужели вы думаете, что ребята глупее нас и ничего не понимают в той двойной игре, которую мы с ними ведем?

— Почему — двойной? И почему — игре?

— Полно, Алексей Дмитриевич! — ответила Полина Антоновна, чувствуя, что она уже не может удержаться, чтобы не высказать все. — Когда мы беседуем с ребятами и говорим им разные высокие вещи и разыгрываем из себя Иванов Грозных, а потом гоняемся за ними и приглашаем на дополнительные занятия, ходим по домам и просим родителей помочь нам в этом, а потом спрашиваем и переспрашиваем ребят, лишь бы натянуть тройку в четверти, — вы думаете, они этого не понимают?

Полина Антоновна остановилась, словно желая выяснить — думает ли действительно все это директор или не думает?

Но тот молчал. Он только что пришел из роно, только что имел там обычный для конца четверти разговор: «Вы уж, Алексей Дмитриевич, не подводите район». — «Да уж постараемся, приложу все усилия». Разговор без лишних слов, но совершенно понятный, — разговор, оставивший тягостное чувство совершающейся фальши: говорилось одно, имелось в виду другое. Директор догадывался, что такой же примерно разговор, может быть вчера завроно имел где-то там, выше, и тоже кому-то обещал «не подвести». И теперь и тот и другой честно выполняли свои обещания. И тот и другой, вероятно, искренне хотели, чтобы действительность соответствовала тому, что от них требовалось. Но логика жизни была сильнее человеческих хотений, и вот директор сидел и молчал, не зная, что ответить на честный вопрос учительницы, — молчал, крепко сжав положенные перед собою на стол руки с крупными, напрягшимися венами.

— А для кого это нужно? — продолжала между тем Полина Антоновна. — Кому?.. Ученику?.. Государству?.. Нет! Нужнее всего это было бы мне, учителю. Думаете, мне не хочется, чтобы у меня весь класс успевал? Думаете, мне не хочется, чтобы моя фотография висела на Доске почета или моя фамилия упоминалась в докладе роно на учительской конференции в числе лучших? Но если я вижу, что Прудкин не работает в этом году, перестал работать, как я поставлю ему удовлетворительную отметку? Это вредит ученику, вредит государству, и моя педагогическая совесть восстает против этого, — как хотите!

— Все это так, Полина Антоновна! — не разжимая рук, тихо проговорил Алексей Дмитриевич. — Вот мы спорим с вами об одном, о другом, третьем. И в каждом случае вы доказываете, обосновываете, и в каждом случае вы по-своему, может быть, правы… А вы представляете себе зимние каникулы, январское совещание учителей и доклад роно об итогах полугодия? Что будет, если мы с вами согласимся в одном, в другом, в третьем? Что будет?.. — Директор выразительно посмотрел на Полину Антоновну. — А ведь честь школы для меня дорога́! И для вас, по-моему, тоже!

Честь школы, конечно, была дорога́ для Полины Антоновны. Сейчас, правда, она, эта честь, как бы вступала в противоречие с ее профессиональной, педагогической честью, но тем не менее честь школы — это то реальное и близкое, чем она жила. Это было годами воспитанное стремление быть лучше, быть первыми, видными. Ничего в этом стремлении, кажется, не было плохого, предосудительного, и Полине Антоновне было всегда приятно, когда в отчетном докладе роно их школа упоминалась на одном из первых мест. И наоборот, она не могла не согласиться теперь, что ей было бы очень неприятно, если бы на конференции нехорошо стали говорить о ее школе.

А что так могло быть — это она знала. Отчет заведующего роно в своей главной части напоминал всегда бухгалтерскую сводку: такая-то школа повысила успеваемость на 0,3, а такая-то, не в пример ей, снизила эту успеваемость на 0,7 процента. Говорилось, конечно, и об учебной и воспитательной работе, но все подбиралось с таким расчетом, чтобы доказать: хорошая работа ведет к высокой успеваемости, а плохая — к низкой. Основой основ оставался процент. И учителя знали: для роно это все! За процент успеваемости школе простят и плохую воспитательную и внеклассную работу, и губящий живое дело формализм в комсомольских и пионерских организациях, и полное отсутствие всякой связи с родителями, и многое другое, — лишь бы был высокий процент! Дошло же дело в прошлом году до того, что на первомайской демонстрации школы шли в определенной очередности — по высоте процента успеваемости!

Полина Антоновна очень живо представила себе на трибуне фигуру завроно с его рыжеватой, начинающей уже редеть шевелюрой, его резкий, крикливый голос, перечисляющий проценты, и едкие, ехидные замечания, вставляемые попутно по адресу отстающих, и не могла не согласиться с директором: за снижение процента успеваемости школе, конечно, не поздоровится. И она подумала: «А может быть, действительно спросить еще Сашу Прудкина? Может быть, и выйдет?..»

— Хорошо, Алексей Дмитриевич! Я попробую! — сказала она, снова опуская глаза. — А только неблагополучно у нас с этим вопросом!

Бывает так: люди не согласны с тем или иным, — не согласны, но молчат, делая вид, что все идет как нужно. Здесь же, в этом больном и тревожном вопросе, учителя перестают уже делать вид, что все в порядке, — настолько претит им самое понятие «процент успеваемости». Полина Антоновна замечала это по непрерывно вспыхивающим разговорам то учителей, то родителей — всех, кому дорога́ школа, до́роги и судьбы детей. Она прислушивалась к этим разговорам, проверяла вопрос о «проценте» на собственном опыте и пыталась как-то для самой себя во всем разобраться.

Вот в учительскую вбежала молодая учительница, только что начавшая преподавать математику в пятых-шестых классах. Лицо ее покрыто красными, пылающими пятнами. Она швырнула классный журнал на стол, бросилась на диван.

— Что с вами, Антонина Ивановна? — обращаются к ней товарищи.

— Ну что я ему скажу? — с дрожью в голосе отвечает та. — Класс плохо работает, хочу подтянуть, объявляю, что за плохое ведение тетрадей буду ставить двойки. И вдруг… Есть у меня Велемир Копырин, ему только одиннадцать лет, а он такой наглец, такой наглец, на редкость!

— Ну, положим, это не такая уж редкость, — иронически замечает кто-то. — Ну и что же?

— «Всем, говорит, двойки все равно не поставите. Вам же и влетит».

— Ну и правильно! — невесело говорит тот же иронический голос.

— Как — правильно? А как же мне работать?

— Эх, молодо-зелено!

А вот из деревни приехала сестра, тоже учительница, и, смеясь, рассказала, как на сессии сельского совета обсуждали работу школы и председатель колхоза заявил? «Имейте в виду, товарищи педагогики! Землю под картошку, понимаешь, буду давать только тем, кто обеспечит сто процентов успеваемости. Учтите это!»

Вот Полина Антоновна встретила на улице своего старого товарища, с которым когда-то вместе работала и у которого многому в свое время научилась. У него те же обвислые украинские усы, кожаная куртка, он все такой же высокий, только спина согнулась под тяжестью лет да большие, когда-то ясные, голубые глаза потускнели.

— Дмитрий Иванович! Как я рада! Как здоровье? Все работаете?

— Отработался, Полина Антоновна! — сокрушенно ответил старик. — Отработался! И, знаете, скажу вам по совести: рад, что состарился!

— Ну что вы! Дмитрий Иванович!

— Что «что вы»? Скажите прямо: тяжелее стало работать в школе? Ну, хотя бы по сравнению с тем, как до войны. Тяжелее?

— Тяжелее…

— Ну, то-то и оно! Не учить приходится, а проценты делать! Фальшивить нужно, матушка моя, фальшивить! А душа фальши не принимает. И на ребят больно смотреть: губим мы их!

— Ну, Дмитрий Иванович! Да вы уж слишком!.. — запротестовала Полина Антоновна.

— Что — слишком? — снова переспросил Дмитрий Иванович. — Вы все та же?.. Все верите?..

— Верю!