Борис повернулся — позади ребят, возвышаясь над ними на целую голову, стоял его отец. Федор Петрович улыбнулся Борису глазами и, подозвав ребят к оказавшейся поблизости форме большого насоса, стал показывать применение «жеребейки».

Жеребейка оказалась небольшой металлической подставочкой, на которую опирается «стержень» — ничего особенного в ней не было.

— Ну как, молодежь, не нравится, поди? — закончив объяснение, Федор Петрович обвел глазами ребят.

— Почему не нравится? — один за всех ответил Игорь.

— Ну как почему?.. Грязно, жарко, трудно!.. Многим не нравится. Некоторые даже не выдерживают, на токарей переквалифицируются, на слесарей. Там, конечно, почище! А здесь что?.. Земля, пыль, графит!..

— А что из этого! — решительно проговорил Игорь.

Федор Петрович посмотрел на него, потом на Бориса.

— Ну, так иди к нам работать.

— Ну что ж, и приду…

Тут ребята, все более смелея, стали спрашивать о других, непонятных, но очень интересных вещах, и Борису было приятно, что на все эти вопросы им подробно отвечал его отец. В эту минуту он особенно гордился им, и ему хотелось, чтобы все ребята знали, что этот плечистый человек в спецовке — его отец.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Конец четверти, горячая пора. На столе — горы тетрадей. Некогда пообедать, некогда газету прочитать, — дыхнуть некогда! И когда пришел муж, Полина Антоновна попросила:

— Ты меня прости. Разогрей, пожалуйста, обед сам.

Муж к этому давно привык и принялся за домашние дела. Не все обошлось благополучно, не все было сделано, как нужно, но обед был готов, и, когда сели за стол, муж поинтересовался:

— Ну, как дела?

— Ох, не знаю! Не знаю я, как мы с директором договоримся!

— Двойки?

— Двойки.

— И в четверти будут?

— Будут. Трудно сейчас сказать — сколько, но будут.

— Сухоручко, конечно?

— Сухоручко… Прудкин что-то пошатнулся.

— А Трошкин?

— Вот с Трошкиным не знаю, что делать. У него кажется, наметился сдвиг. Но еще небольшой и очень неясный.

Почти не встречаясь с ними, муж Полины Антоновны великолепно знал всех этих ее Трошкиных, Прудкиных и Сухоручко. Нередко их тетради проходили через его руки. Да и как могло быть иначе, если жена потонула в них, если у нее заведен такой глупый, с его точки зрения, порядок, что контрольные работы должны быть проверены и возвращены к следующему же уроку. Было время, когда он спорил, доказывал, что ребята подождут, что здоровье нужно беречь, но на все его доводы следовал один ответ:

— Ну как ты не понимаешь? Я — учительница! Я должна показывать ученикам пример точности и аккуратности. И, пожалуйста, не спорь!

И он перестал спорить. В трудные минуты он приходил на помощь жене, старался снять с нее то, что можно снять. Вот она проверяет тетради, ставит отметки. Эти отметки нужно перенести в ее особую, личную ведомостичку. Потом они попадут в журнал, но эта ведомостичка — ее, личная, с разного рода одной ей понятными заметками и пометками. И заносить в нее отметки, разбирать тетради по классам, упаковывать и перевязывать их — это стало работой мужа. Попутно он заглядывал и в тетради, сопоставляя их с тем, что знал об их хозяевах из бесконечных рассказов жены (хочешь не хочешь — слушай!). Иногда он посмеивался над ее школьными делами, иногда злился и при случае прямо высказывал свое мнение.

— Не понимаю я этой вашей политики, — сказал он, выспросив обо всех интересовавших его, запомнившихся ему учениках. — Ребята не работают, а тебе нужно о чем-то договариваться с директором!

— Ах! Не говори! — Полина Антоновна с сердцем махнула рукой.

Вопрос, поднятый мужем, был самым сложным, самым больным: о проценте успеваемости, об ответственности учителя и ответственности ученика, о совести того и совести другого, о разлагающем влиянии на того и на другого пустой погони за этим злосчастным процентом.

Полина Антоновна за многое ценила своего директора, но когда в конце каждой четверти начинался с ним скрытый и очень неприятный торг об отметках, ей становилось тяжело, неловко. Видела она, что неловко и ему — он не решается нажимать прямо и открыто, как это делает, положим, завуч: он говорит дипломатично, тонко, но о том же самом: нельзя ли спросить того-то и того-то, еще раз попробовать, проверить и так далее. Полина Антоновна понимала его и не очень винила: что сделаешь, если кому-то, стоящему над живым делом, нужны цифры, и обязательно благополучные цифры, и если по этим цифрам будет определяться лицо школы?

В прошлом году произошел случай, которого Полина Антоновна не могла забыть. Также по осторожной, но довольно настойчивой просьбе директора она предложила Диме Томызину, у которого в четверти выходило по алгебре два, остаться после уроков и ответить еще раз.

— Да нет, Полина Антоновна! Я алгебру плохо знаю. Бесполезно — сам вижу! Я лучше подучу! — ответил тот.

Полине Антоновне стало стыдно, стыдно до боли, и тогда она решила ни на какие сделки с совестью больше не идти. И оттого, что эти разговоры все-таки предстояли, у нее заранее портилось настроение.

— Ну что я могу сделать хотя бы с Сухоручко? — горячо, как бы уже переживая стычку с директором или с кем-то, стоящим над директором, говорила она мужу. — Он даже к доске выходит танцующей походкой и совсем не думает о математике. И говорит он не как ученик, и смотрит не как ученик, и вообще он уже не ученик. Почему у меня Костров в прошлом году начал с трех двоек, а сейчас меньше четверки не получает? А почему Сухоручко с хлеба на квас перебивается? Почему он ни разу не был на дополнительных занятиях? Я им бесплатно эти часы отдаю: приходи и, чего не понимаешь, спрашивай! Он не соизволит явиться. Что, мне за ним бежать, упрашивать? Не хочу я этого! Я все могу понять: шалость, невыдержанность, — на то ребята! Но нежелания работать не могу понять и не могу принять. А мамаша это покрывает и теперь, вероятно, опять придет выручать свое детище: вы не спросили, вы не доспросили, вы не так спросили. Почему Прудкин тоже один только раз, как красное солнышко, заглянул на дополнительные занятия и больше не показывался? Так кто же отвечает за их двойки?

— Ты и отвечаешь! — с иронической наивностью сказал муж. — А почему они у тебя такие несознательные? Ты воспитывай! Взывай!

— Ты смеешься, а смеяться тут совсем нечему. Это горько, а не смешно! Говорят о требовательности, а думают о благополучии и лишней двойкой боятся это благополучие испортить. А нужно, чтобы двойки ученик боялся, а не учитель и чтобы ученик, а не учитель за нее отвечал. За что же, иначе, он отвечает? А как же без чувства ответственности воспитывать характер?

Полина Антоновна не сразу заметила, что суп давно уже съеден и что муж машинально отщипывал кусочки хлеба. Она бросилась на кухню, а возвратившись, уже на ходу, не успев поставить жаркое на стол, продолжала:

— Ну ладно!.. Ну, допустим, я поставлю Сухоручко хромоногую тройку… Подвинь тарелку… Нет! Сухоручко я никакой тройки ни за что не поставлю! Я с работы уйду, а не поставлю!.. Поставлю я, положим, Прудкину тройку. Согрешу! И все успокоятся! И я успокоюсь. И директор успокоится! Но Прудкин-то останется! Причины, из-за которых он покачнулся, останутся! Не лучше ли, если я докопаюсь сначала до этих причин, заставлю его пережить двойку, работать заставлю, а потом поставлю ему тройку, а может и четверку, а заработает — и на пятерку не поскуплюсь. Меня же заставляют с ним в прятки играть, обманывать его, обманывать себя, обманывать государство. Не буду я этого делать!

Полина Антоновна оказалась права. Когда она пришла в школу, к ней подошел завуч.

— Как у вас дела с Сухоручко?

— А что? Или мамаша была? — догадалась Полипа Антоновна.

— Была.

— И что же?

— Агрессивная особа. Может быть, чтобы не осложнять с ней отношений, исправить? Ведь от нее не отделаешься.

Полина Антоновна едва удержалась от того, чтобы не сказать резкость. Она не любила завуча, его тщедушную фигуру, невыразительное лицо, по которому ничего нельзя было сказать о его характере. Работал он в школе недавно, второй год. Полина Антоновна плохо знала его и мало им интересовалась, но ей почему-то казалось, что во всем и всегда завуч прежде всего искал побочных путей и легких решений. Поэтому его скрытая капитуляция перед агрессивной мамашей вызвала у Полины Антоновны внутренний протест.