«Воспитывая детей, мы определяем будущую историю страны», — Полина Антоновна запомнила эти слова секретаря райкома партии на учительской конференции, происходившей в конце августа. И сама она всегда видела в этом свое главное назначение: из молодого, набирающего силы человека сформировать будущего строителя жизни. Нельзя, к сожалению, сделать все, что нужно, и все, что хочется, — нет еще такого искусства и не раскрыты еще такие закономерности, и жизнь бывает часто сильнее школы. И школа, к сожалению, далеко не всегда делает то, что она должна делать. Но поднять человека на какие-то ступени, одно предотвратить в нем, другое привить, нащупать в человеке все лучшее и усилить это лучшее — это можно и до́лжно. Нужно только подумать, поискать и найти «ключик» к каждой душе.

Должен быть такой «ключик» и к бесшабашной натуре Сухоручко. И Полине Антоновне очень хотелось завязать с ним разговор «до дна души», — разговор простой и естественный, без специального вызова, без нотаций, вне связи с двойкой или с каким-либо проступком, а чтобы это было само собой.

Случая такого долго не представлялось. Но вот Полина Антоновна провела по всем классам, где она преподавала математику, первую контрольную работу. Тетрадей набралось много, и она попросила Сухоручко, который в тот день оказался дежурным, помочь ей довезти тетради домой. Он охотно выполнил это и, положив на стол связки тетрадей, хотел идти.

— Вы бы отдохнули! — предложила Полина Антоновна.

— Да нет, спасибо! Я не устал!

— Ну, как не устали? Сядьте! Ведь вы у меня ни разу не были?

— Нет, не был.

— Ну вот и посидим, поговорим… Давайте поговорим, Эдя! — очень дружелюбно сказала Полина Антоновна. — Мы ведь и не говорили с вами как следует. Садитесь!

Она пододвинула ему стул, и Сухоручко сел, привычным жестом поправив на коленях складки брюк.

— Ну, как настроение? — все тем же дружественным тоном спросила Полина Антоновна.

— Настроение? — Сухоручко неопределенно повел плечами. — А какое может быть у меня настроение? Обычное!

— А как вы думаете учиться в этом году?

— Откровенно? — Сухоручко поднял на нее глаза.

— А какой же это будет разговор, если не откровенно? Зачем?

— А если откровенно… Да как сказать? Конечно, я не возражал бы на пятерки, но… Не везет мне на них!

— А вы попробуйте!

Сухоручко опять посмотрел на нее, улыбнулся.

— Вряд ли выйдет, Полина Антоновна… Бесполезно!

— Почему?

Сухоручко помолчал, видимо, не зная, говорить ли ему действительно откровенно или ограничиться той полуиронической, полушутливой болтовней, в духе которой он начал этот разговор.

— Да уж очень много всего, Полина Антоновна! Нужно все успевать. А я… Не знаю! У некоторых гениальных людей это, может быть, и получается, а у меня что-то не выходит. Да что-то и особой страсти я не имею к этому!

— Почему?

— Да очень просто!.. Двойка, конечно, плохо, а с тройками — что ж, с тройками и перейти можно.

— Это не просто! Это упрощенно, Эдя! Поверьте мне!

— А вы думаете, все действительно такие сознательные и всем очень хочется учиться? — Сухоручко смеющимися глазами посмотрел на нее. — Учиться не только мне, всем не хочется! Поверьте же мне, Полина Антоновна! Все с удовольствием бы гоняли лодыря, а учатся… Ну, потому что папа с мамой требуют, директор требует, учительница требует. Я и про комсомольцев скажу: они все подхалимы, при педагогах хорошие, а сами…

— Нет! — решительно перебила его Полина Антоновна. — Неверно это! Неверно! Вы ошибаетесь!.. — И потом, вдруг смягчившись, неожиданно добавила: — И я думаю, вы должны быть очень несчастны, Эдя!

— Я? — искренне удивился Сухоручко. — Почему?

— А потому, что человек с такими взглядами… простите, с такими циничными взглядами, не может быть счастлив!

Слова, или горячий и искренний тон Полины Антоновны, или необычный и неожиданный для него поворот разговора как будто подействовали, но Сухоручко ничего не нашелся сказать.

— Не знаю… — пробормотал он. — Я об этом не думал…

— Как же можно об этом не думать?.. — хватаясь за наметившуюся ниточку откровенного разговора, спросила Полина Антоновна.

— Простите, Полина Антоновна! — преодолев минутную растерянность, ответил Сухоручко. — Вы, конечно, любите расширять вопрос, но тут… — он решительно покрутил головой.

Счастье! В чем счастье?.. Этот вопрос, пожалуй, впервые вставал перед Сухоручко, он о нем просто не думал и потому не нашелся сказать по этому поводу что-либо определенное, но… но учить, все время учить, не отрывая головы от книги, для того чтобы завтра забыть, — какое же в том счастье?

Это было сокровенным убеждением Сухоручко: он был убежден, что все живут только для себя, для своего блага и удовольствия, и если люди делают что-то несовместимое с этим, то только потому, что их заставляют это делать или они чего-то боятся, подчиняются. Также из-за боязни и подчинения ребята учатся в школе.

Если же они говорят при этом разные высокие слова о чести, о долге, о принципиальности, то или затем, чтобы прикрыть словами свою робость и слабость, или выслуживаются, или же это наивные «книжные мальчики», которые «играют в идеалы».

Так Сухоручко внутренне оправдывал и все свое поведение: другие боятся, а я не боюсь, другие подчиняются, а я не подчиняюсь, и не выслуживаюсь, и не прячусь за идеалы. Вот какой я смелый и самостоятельный!

Сказать он этого не сказал, но головой покрутил очень выразительно.

Разговор перешел на события последних дней: Иван Петрович, учитель психологии, отобрал у Сухоручко альбом западной живописи, который тот, забравшись в «гнилой угол», на заднюю парту, рассматривал вместе с Сашей Прудкиным. Зинаида Михайловна на следующем уроке поставила ему два, а сама Полина Антоновна вынуждена была схитрить, чтобы не поставить ему тоже двойку. Ей не хотелось открывать его годовой счет двойкой, хотелось ободрить, вызвать к жизни, к труду, а главное, хотелось, чтобы он все правильно понял.

— Тригонометрию мы только начинаем, она новый для вас предмет, и в самом начале его, у самого, так сказать, основания, у вас уже образовался пробел, раковина. А в математике как в строительстве: если одной колонны не хватает, все здание может рухнуть и рассыпаться… Вы куда думаете идти после школы? — спросила Полина Антоновна, видя, что и эти ее разговоры о прочности зданий и знаний не возымели особого действия.

— Еще в туманах… — неопределенно повертел пальцами Сухоручко. — Думаю, по искусству.

— И вы так небрежно об этом говорите!..

— Да ведь… Полина Антоновна, — решившись на новую откровенность, сказал Сухоручко, — я не принадлежу к тем возвышенным вьюношам, которые мечтают быть летчиками, а становятся ветеринарами. Все это мечты и фантазии!

— «Вьюношей»?.. А разве не бывает юношей, которые мечтали быть летчиками и стали летчиками?

— Больше в книжках!

— А Чкалов?

— Я же не сказал — только в книжках.

— А почему, кстати, вы так пренебрежительно относитесь к книжкам?

— Сложный вопрос, Полина Антоновна.

Сухоручко помолчал, пожал плечами, но решил все-таки продолжить:

— Не очень верю им, Полина Антоновна. Там всегда такие хорошие мальчики действуют, что… Не верится! Художественный свист! В жизни так не бывает.

— Вот в этом, пожалуй, ваша главная беда, Эдя, — тихо и немного грустно сказала Полина Антоновна. — Вы ни во что не верите. Да, да! Ни во что! А все это есть. Есть хорошие люди на свете. Есть чистые чувства, светлые и большие цели. Так нельзя жить, Эдя! И уверяю вас: вы очень одиноки.

— Я?.. Нисколько! — Сухоручко решительно затряс головою. — У меня много товарищей и в школе и дома, и все они думают так же.

— Не может быть!.. Так же, да не так же. Не может быть!.. А потом это не имеет значения. Пусть вас много, но в обществе вы все равно одиноки… А можно мне, кстати, знать, что это за товарищи?

— Ну, разве всех перечислишь! — увильнул от прямого ответа Сухоручко.