Полина Антоновна смотрит на класс и особенно внимательно, как Борису кажется, на него. Ребята молчат. Но их молчание не смущает ее, она ставит новые цепляющие душу вопросы. Она говорит о путях жизни, о двух путях, которые открываются перед человеком в самом начале ее, — путь честности, прямоты и путь лжи и лицемерия.

— Вот и смотрите! Не о мяче сейчас разговор — чей он и кто разбил окно. Вот он! — Полина Антоновна берет мяч и кладет его на подоконник. — Потом можете взять. Будем говорить о большом: кем быть? Есть такая поговорка: поступок рождает привычку, привычка — характер, характер рождает судьбу. Вот и смотрите! Сами выбирайте и сами решайте. Вам жить! Вы — будущие люди!

— Видал миндал? — Сухоручко толкает Бориса локтем.

Но Борис молчит, — он не слышит этой реплики, захваченный поворотом дела.

— Да! — убежденно, как бы отвечая Сухоручко, продолжает Полина Антоновна. — Как из зерна вырастает дерево, так из маленького растет большое. В каждом вашем поступке сейчас проступают те черты, которые определятся в будущем. А кем вы будете в будущем? Вы будете жить в коммунизме. Вот и смотрите! Не знаю, как по-вашему, а по-моему — нужно быть достойными такого будущего!

Полина Антоновна снова смотрит на класс, замечает смущенное, смятенное лицо Вали Баталина, видит лица других, тоже возбужденные, взволнованные, и по мгновенному наитию принимает решение не добиваться больше ничего, оставить ребят в их смятения.

— Ну, подумайте! — говорит она в заключение. — Сами подумайте!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сколько раз в прежней школе ребята били стекла, и сколько раз их ругали за это, грозили исключением. И сколько раз Борис так ловко выходил из этих сложных положений, что все его товарищи потом со смеху катались.

И вот теперь тот же Борис растерянно стоит, выйдя из школы, окруженный толпой ребят. Свой злополучный мяч он так и не взял — оставил лежать в классе на окне, куда положила его Полина Антоновна.

Вокруг Бориса — весь класс. Здесь, перед школой, само собой открылось второе собрание, в том же составе и с той же самой повесткой дня, что и в классе. Всех заинтриговало это дело и его неожиданный оборот: ждали «разноса», угроз, устрашающих интонаций в голосе, а вместо этого — «подумайте».

Сухоручко поворачивает голову направо, поворачивает голову налево, прислушиваясь к тому, что говорят кругом, и хитро улыбается, всем своим видом показывая, что он лучше других понимает все эти приемы и уловки Полины Антоновны: как она «подъезжает», как «опутывает» и «ловит дураков».

— Это ж ясней ясного, — и в голосе его звучит самая неопровержимая уверенность. — О чести класса заговорила. Подумаешь! Видали мы эти педагогические штучки!.. О коммунизме. При чем тут коммунизм? Самый обычный педагогический прием для детей младшего возраста. Все для того, чтобы мы сами себя выдали!

— А что из этого? — Витя Уваров вскинул на него свои большие, немного навыкате, глаза.

— Ну и дурак! — не задумываясь, ответил Сухоручко.

Витя неопределенно пожал плечами и переглянулся с Игорем Вороновым.

— А что ты ребят дуришь? — Игорь колюче глянул на Сухоручко. — Ты что, умней всех? Что ты дуришь?.. Нет, ребята, тут нужно подумать!

— Индюк думал-думал да в суп попал. Чего тут думать? — Сухоручко пожал плечами. — Сознаемся — сразу покажем, что из нас веревки можно вить. Они тогда дадут!

— Это ж глупеньким только не видно, — послышались голоса. — Замаскированная мина!

— А вы думаете, это не вылезет?

— Факт — вылезет!

— Вылезет — не вылезет. Что за разговоры? Нужно ставить вопрос принципиально!..

— Ребята! Тут вот один принципиальный выискался!

Сухоручко вытолкнул вперед Льва Рубина, но тот не смутился и только недовольно взглянул через плечо на Сухоручко из-под своих черных, густых, сросшихся на переносице бровей.

— А что? Конечно, принципиально нужно ставить вопрос. Не успели в самом деле прийти в школу и таким дебютом начали. Полина Антоновна правильно говорит.

— Полина Антоновна твоя говорит,: можете взять, милые детки, свой мячик. А попробуй возьми! — перебил его Сухоручко.

И точно в ответ на эти слова из школы выскочил неизвестно где пропадавший до сих пор Вася Трошкин. На лице его было столько таинственного и многозначительного, что это всем бросилось в глаза.

— А-а! Вирус!

— Ну что?.. Где ты был?

Но Вася не отвечал ни на какие вопросы. Он молча полез к себе под рубашку, вытащил оттуда спущенный, распластанный футбольный мяч и так же молча протянул его Борису. Этот эффектный жест вызвал возгласы изумления, чуть не восторга, и тут же, точно в отместку за только что пережитые минуты горделивого спокойствия, Вася заговорил быстро и взволнованно:

— Как мы пошли строем из класса, я все за Полиной Антоновной следил. Думаю: «Отвернется или не отвернется? Не может быть, чтобы не отвернулась!» Смотрю, смотрю — есть! Заговорилась с кем-то! Я — фьють! — и в какой-то класс. Притаился, к стене прилип. Жду. Слышу — ушли, тихо! Ну, вернулся к себе, схватил мяч, а потом думаю: «А как же нести? Попадешься!» Потом — р-раз! Воздух выпустил — и под рубашку. Вот и все! А так разве донес бы?

— Классика! — восхищенно воскликнул Сухоручко и посмотрел вокруг, точно это он совершил такой героический подвит.

Вася Трошкин — маленького роста, худощавый, жилистый, необычайно подвижно́й. И лицо у него тоже худое, подвижное, остро реагирующее на все, что он слышит и видит кругом. От этого у него то у губ, то на лбу, меж бровей, то и дело появляются и так же быстро исчезают глубокие складки, точно следы каких-то невидимых вспышек в его неспокойной душе. И весь он — встрепанный, взбудораженный, точно куда-то спешит, чем-то недоволен, встревожен, обижен или только что выпутался из какой-то неприятной истории. Движения его резки, угловаты, ходит он стремительно, широким, слегка подпрыгивающим шагом, размахивая на ходу руками, задевая встречных. В разговоре, в споре он делает много ненужных жестов и лишних движений.

Так и сейчас, рассказывая историю своего «подвига», он и лицом и всей фигурой представлял, как он следил за Полиной Антоновной, что он думал, переживал, как сказал себе «есть!» и как притаился, «прилип» к стене, как потом сказал себе «р-раз!» и спрятал мяч под рубашку.

Ребята слушали его в напряженной тишине, каждый по-своему переживая все перипетии этой истории. Но у Бориса рассказ Васи встретил совсем неожиданный прием.

— А кто тебя просил? — Борис недружелюбно посмотрел на Трошкина. — Чего ты лез в это дело?

— А что?

— «А что?..» — передразнил Борис с необычным для него озлоблением. — Сам ничего не понимает, а лезет. Теперь и за это отвечать придется.

— Почему отвечать? Она ж сама сказала: берите…

— «Сказала…» — опять передразнил Борис, и неясно было: верит он тому, что оказала Полина Антоновна, или тоже, подобно Сухоручко, думает, что она только «подъезжает» и «ловит дураков».

Борис шел домой, по привычке насвистывая песенку, но на душе у него скребли кошки. Все получилось нехорошо. Даже нянечка, дежурная по гардеробу, выдавая ему с вешалки кепку, спросила:

— Какой класс-то?.. Восьмой «В»? Это вы окно-то разбили? И что вы за народ за такой? Носятся с вами, носятся… За этакие штучки в милицию бы сдавать, а с вами цацкаются! У-у, саранча!

Теперь перед Борисом вставал новый вопрос: сказать дома об истории с футболом или не сказать? Может быть, сказать одной маме? Она была горячая, иногда язвительная на слово, но почему-то эту ее горячность переносить было легче, чем немногословный упрек отца.

Отца Борис не то что боялся, но ему становилось всякий раз не по себе, когда тот глянет искоса, не поворачивая головы, отвернется, потом опять глянет и коротко, отрывисто окажет:

— Борис! Стыдно!

Выше этой меры осуждения был только совсем молчаливый взгляд, также искоса, и негромкое посапыванье носом. Казалось бы, ничего страшного не было, но Борис боялся этого больше всего.