Ребятам было не до урока. Один удар — и целая уйма вопросов! Что будет, и как быть? Дознаются или не дознаются? Это — первое и основное. Сознаваться или не сознаваться? Кто должен сознаваться? И кто вообще тут виноват?

— А кто ж еще виноват? Конечно, он! — шептал Борису Сухоручко, указывая глазами на Валю Баталина. — Ишь сидит, нахохлился, за очками спрятаться от ребят хочет! Академик несчастный, слепой черт, мазила! Футбольные ворота с оконной рамой спутал! Без него ничего бы и не было. А они… Они и так и этак могут повернуть. Не было б мяча, не было бы и всей истории. А кто мяч принес? Зачем принес?.. Подать сюда Тяпкина-Ляпкина! Чувствуешь?.. А могут и всех привлечь, кто играл! А играли чуть ли не все. Чувствуешь? Тут дело общее!

Надо всем этим Борис думал и сам, но решить пока ничего не мог, так как оставался неизвестным «икс», который Сухоручко назвал неопределенным, но очень емким словом «они», — то есть учителя, классный руководитель, директор, все правила и порядки, существующие в этой школе. В прежней школе все было бы ясно, там все было привычно и изучено, все можно было бы учесть, приспособить или приспособиться. А здесь — сплошной «икс», хуже, чем в алгебраической задаче.

— Вы о чем думаете, молодой человек? — прервал вдруг размышления Бориса голос учителя.

— Я?.. — Борис поднялся. — О литературе…

— И что же вы о ней думаете? — язвительно спросил Владимир Семенович.

— Что?..

— Да! Что?

— Да вот… что вы говорите, — пробормотал Борис.

— А именно?

Кругом послышался шепот спешивших на выручку ребят, и, прислушиваясь к нему, Борис попробовал соорудить некоторое подобие ответа. Но получилось что-то настолько путаное и нелепое, что Владимир Семенович, возмутившись, гневно прервал его на полуслове:

— Садитесь! Я не позволю оскорблять благородный предмет литературы такой чепухой! Не позволю!

После этого ребята притихли и конец урока просидели более или менее тихо. Но зато на перемене класс превратился, по выражению Сухоручко, в «новгородское вече». Вече, однако, ничего не успело решить, как вошла Полина Антоновна и предупредила, чтобы после уроков ребята не расходились, — есть важное дело.

Первая половина вопросов сразу отпала: значит, дознались! Теперь нужно было срочно определять тактику. И как только Полина Антоновна вышла, Вася Трошкин вскочил на парту и возбужденно крикнул:

— Не труха́й, ребята! Займем круговую оборону, и ничего они с нами не сделают. Мы здесь новенькие, нас никто не знает, а тут, кстати, звонок: все побежали, и мы побежали! Всё! Главное — держись крепче! Будем выдерживать волю!

В этом выступлении не все казалось ребятам убедительным, но оно вносило ясность и определяло линию поведения, когда никакой другой линии выбрать уже было нельзя.

После уроков Полина Антоновна пришла в класс с мячом. Впрочем, сейчас мяч уже никого не интересовал. Все смотрели на ее лицо, силясь хоть что-нибудь прочитать на нем.

Но на лице Полины Антоновны не было ни гнева, ни раздражения — никакого намека на будущее решение судеб. Борису даже показалось, что она посмотрела на ребят со скрытой усмешкой.

— Ну, игроки!..

Теперь она уже усмехалась, вглядываясь в лица, как будто бы огорченная, хотя внутренне и довольная, что ее знакомство с классом начинается именно так.

— Играть беретесь, а играть не умеете!

Ребята недоуменно молчали, не зная, что сказать и как понять ее невеселую усмешку и эти, совсем не сердитые, глаза. Полина Антоновна положила на стол перед собой мяч и еще раз осмотрела притихший, ожидающий самой свирепой кары класс.

«Как воробышки!» — подумала она про себя, вспомнив почему-то вдруг детство и свою детскую жалость к маленьким сереньким птичкам, так же вот жмущимся друг к другу лютый мороз.

У нее высокая, даже как бы величественная прическа, открывающая тоже высокий и выпуклый лоб, из-под которого смотрят умные, не по возрасту живые глаза. Их взгляд смел, определенен, и ребятам кажется, что она ни в чем не сомневается и все знает.

А Полина Антоновна ровно ничего не знала и была полна сомнений до самого последнего момента. Бесчисленное количество вариантов своего поведения перебирала мысленно она за это короткое, переполненное делами время и наметила было совсем другую линию поведения. Но то возмущение, с которым Владимир Семенович рассказал ей о своем первом уроке и о столкновении с Борисом, настроило ее на более мягкий лад.

— Ну, не поздравляю вас, уважаемая! — сказал Владимир Семенович, держа перед собою снятое пенсне.

— Восьмой «В»? — вмешалась Варвара Павловна, учительница географии. — Вы бы видели, как они бежали после большой перемены! Как дикие мустанги!

Очевидно, именно поэтому в самую последнюю минуту, когда Полина Антоновна уже входила в класс, неожиданно родилась у нее и невеселая усмешка и грустная нотка в голосе.

— Видите, как неудачно начинается наша с вами жизнь, мальчики! — с сожалением сказала Полина Антоновна.

Она помолчала, посмотрела на ребят — посмотрела тоже с грустью, с сожалением — и продолжала:

— Не успели войти в школу, как уже стали знаменитостями. Пройдите сейчас по всем классам, по всем коридорам и этажам — о ком говорят? О вас, о восьмом «В». И как говорят? Вот собрались ребятки-то! И откуда они пришли, где воспитывались? Так о вас говорят! Кто-то один набедокурил, а говорят — восьмой «В». С первого же дня получили марку. «Хулиганы»-— вот как про вас говорят. Я-то еще в этом не уверена. По-моему, так еще рано говорить… Но получилось у нас все-таки нехорошо.

Лучше бы она бранилась! Лучше бы она кричала, говорила бы острые, колючие слова, которые били бы, ранили, пробуждая стремление защищаться, дать отпор. Тогда можно было бы обидеться, раздуть эту обиду и заслонить ею упреки, на которые трудно ответить по существу.

Но обижаться было не на что. Полина Антоновна говорила тихо и очень искренне, точно сама переживала происшедшую неприятность и точно ей и в самом деле тяжело было слышать то, что говорят о восьмом «В».

Она выдерживает рассчитанную паузу и вдруг меняет тон. В ее голосе исчезает грусть, сожаление и возникает новая, звенящая, чем-то тревожащая нотка.

— Посмотрим шире! — Полина Антоновна обводит класс внимательным взглядом. — А что говорит та женщина, у которой вы разбили стекло? Она уже не о вас — она о школе говорит. «Кого воспитывает ваша школа? Хулиганов воспитывает!» — кричит она директору. Это я сама слышала, своими ушами. А директор извиняется, за вас извиняется. Кто-то разбил стекло, а директор должен переносить неприятности. И правильно — перед женщиной виновата школа. Пойдем дальше! Женщина эта поедет к себе на завод, на место своей работы, и будет поносить нашу школу. Все узнают о ней, о нас, о нашем поступке. Вот как получилось, мальчики! Очень нескладно вышло! Очень нескладно!

Ну кто с этим спорит? Конечно, нескладно! И разве сами ребята этого не понимают? Да кто же хотел бить окна? Никто не хотел, а если так получилось, то получилось нечаянно. А раз нечаянно, значит виноватых нет!

Тут открывается еще одна неожиданная щелочка, в которую можно попробовать нырнуть и улизнуть от прямого ответа.

— А может быть, это не мы! — негромко проговорил вдруг Эдуард Сухоручко и чуть-чуть, одним глазом, подмигнул Борису: «Поддержи!»

— Ах, вот как! — встрепенулась Полина Антоновна и, сделав вид, что не заметила, кто бросил эту реплику, обвела класс вопросительным взглядом. — Может быть, это действительно ошибка, недоразумение?.. Давайте так и скажем!.. Так как же? Вы или не вы?

Ученики молчали, и Полина Антоновна была рада, что этот лживый голос ни в кем не получил поддержки.

— Так вот, мальчики! Чтобы пройти тысячу километров, нужно сделать первый шаг. Вот и давайте договоримся с самого начала, как мы будем жить! — решительно сказала она. — Прежде всего не должно быть вот этого: может — мы, может — не мы. Это хуже всего! Что это за заячьи ходы? Будем честными! Каждый из нас может ошибиться, может сделать любую глупость, но вилять… — она взглянула на Сухоручко и, заметив, как он быстро спрятался за сидящего впереди Диму Томызина, еще сильнее подчеркнула: — вилять, прятаться, как мелкая душонка, за спины других мы не будем… Ну, как, по-вашему, разве это по-товарищески?