Потом — еще фамилия, выходит девушка в белом переднике. Спять аплодисменты и пожатия рук. Потом…

Валя вздрагивает. Он слышит свою фамилию. Номер школы, класс, фамилия, имя — все правильно! Это он! Он поднимается и идет, как в тумане, он жмет чьи-то руки, получает почетную грамоту и с трудом несет стопу торжественно врученных ему книг.

Он получил вторую премию.

— Проведенная олимпиада, — сказал в заключение академик, — была проверкой и ваших знаний и вашей способности овладевать научным методом, который ведет к большим будущим открытиям в области математики. Радуйтесь те, кто победил, и не унывайте те, кто не премирован. Первые — не зазнавайтесь, вторые — не падайте духом, работайте, учитесь мыслить. Наша страна является родиной передовой математической культуры, но нам нужно поднять ее на еще более высокий уровень. Рады приветствовать наших будущих коллег, тех, кто будет двигать и развивать нашу науку дальше!

Едва опомнившись от всего этого, Валя решил сейчас же позвонить Полине Антоновне и сообщить ей о своей победе. Но, взявшись за телефонную трубку, он не захотел доверять этому холодному предмету свои чувства. Он сам пошел к Полине Антоновне.

— Очень, очень рада за вас, Валя! — взволнованно проговорила та, выслушав его путаный рассказ.

— А это не моя победа, Полина Антоновна! — сказал Валя. — Это ваша победа!.. «Смотрите шире!» Мы посмеивались иногда над этой вашей поговоркой, а сегодня… академик сегодня то же самое говорил.

— Это требование науки, поэтому он и говорил! — ответила Полина Антоновна. — Идите и дальше по этому пути, Валя. Идите! Я в вас верю!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

За всеми этими делами и треволнениями прошел год. Незаметно подошли экзамены и как будто так же незаметно прошли. Были страхи, переживания, но все миновало, все кончилось.

Полина Антоновна раздавала табели с итоговыми оценками. Все ее «воробышки» перешли в девятый класс. Даже Сухоручко, правда, после больших колебаний, был допущен до экзаменов и сдал их.

— А вы могли бы очень хорошо учиться! — сказала Полина Антоновна, Еручая ему табель.

Борису она тоже выразительно заметила:

— Две троечки!

Эти две троечки — по литературе и по химии — портили Борису весь праздник, и он уже представлял себе выразительный, хотя и молчаливый, взгляд отца. Да и самому ему теперь хотелось бы иметь табель без троек, как у Игоря, Рубина, Вити Уварова и у многих других. Прошли те времена, когда отметки ему были безразличны, не вызывали ни огорчения, ни радости.

Но Борис забыл еще об одном человеке, перед которым ему пришлось держать ответ, — о директоре. Тот вызвал его и, устремив на него свой пристальный взгляд, сказал:

— Ну! Люди цыплят по осени считают, а мы — по весне, в мае. Давай подсчитывать!

Борис удивился, что из тысячи с лишним учеников директор помнит его, помнит до сих пор тот первый разговор при поступлении и мимолетную встречу в зале. Он покраснел и потупился. А директор положил локти на стол, точно собрался долго сидеть вот так, и ждать, и смотреть на Бориса.

— Есть русская пословица: «Не давши слова, крепись, а давши, держись». Знаешь такую?

— Знаю, — выдавил из себя Борис.

— И что ты на это скажешь?.. Опять школа плохая?

— Нет, школа хорошая! — искренне признался Борис.

— Так в чем же дело?.. Всякое явление должно быть объяснено, и во всем нужно отдавать себе отчет. Так?

Борис опять потупился и еле слышно пробормотал:

— Не вышло!

— Не вышло! — в тон ему усмехнулся директор. — Очень хороший ответ! Достойный ответ!.. А знаешь, кто так может говорить? Так могут говорить или лентяи, или безвольные люди, рабы обстоятельств. Человек должен быть хозяином самого себя. Он должен сам строить свою жизнь, а не ждать, когда у него что-то само собой «выйдет».

Так пытливо и настойчиво, немного резко начал этот разговор директор, — разговор, от которого никуда нельзя было уйти и спрятаться, который цеплял самые больные и самые скрытые струны души.

Борис внимательно слушал эти как будто бы строгие слова директора, но, взглянув на него, увидел, что в глазах его не было никакой строгости. Наоборот, в них бегали какие-то дружественные, даже веселые и хитроватые искорки. И робость, с которой он сначала вошел в кабинет, вдруг исчезла. Борис задал неожиданный для самого себя вопрос:

— А это можно сделать: быть хозяином самого себя?

Глаза директора остановились на Борисе, постепенно теряя свое хитроватое выражение. Но Борис выдержал этот взгляд, и директор, кивнув на стоящее у его стола кресло, сказал:

— А ну, садись!

Борис сел, и директор, сняв со стола локти, удобнее устроился в своем кресле.

— Говоришь: можно ли сделать? — тоже совершенно иначе, теперь уже не пытливо и не настойчиво переспросил он. — А как по-твоему? Как это ты, например, на себе замечал? Ты о себе думал?

— Ду-умал, — нерешительно, но теперь без всякой робости протянул Борис. — Только что-то ничего не получается.

— О себе трудней всего думать, это верно! — уже совсем задушевно, будто отвечая на какие-то свои собственные мысли, произнес директор. — А почему не получается?

— Не знаю… Очень много всего! — все так же нетвердо, в раздумье ответил Борис.

Он видел, что директор вместо ответа на прямой вопрос явно начинает выпытывать его, но ему это не показалось ни обидным, ни подозрительным. Наоборот, ему даже вдруг захотелось поделиться с директором тем, о чем думалось самому, о чем приходилось разговаривать и спорить с Валей Баталиным, что пережито им за прожитый год.

— Вы знаете… — оказал Борис, сказал доверчиво и искренне, забыв, что он разговаривает с директором, которого все боятся как огня. Но потом он спутался в мыслях и сказал другое — простое и житейское: — Ну, как я, бывало, раньше? Раньше я делал, что хотелось. Хочется в футбол играть — играешь. Хоть из школы сбежишь, а играешь! Хочется поговорить на уроке — говоришь. Хочется побаловаться — балуешься.

— А теперь? — с плохо скрытым нетерпением спросил директор.

— А теперь — думаешь.

Директору очень хотелось узнать, что же именно думает Борис, как вообще осмысливает свое поведение подрастающий человек. Но лишним вопросом, чрезмерной любознательностью он боялся спугнуть то доверчивое настроение, которое так неожиданно и удачно возникло у них при разговоре. А Борис, как нарочно, замолчал, будто высказал все, исчерпал всю меру доверия, которую сам для себя отмерил. И только когда директор, боясь потерять нить разговора, хотел уже задать наводящий вопрос, Борис высказал то, что созрело у него за это время:

— Тут самое главное: заставить себя делать то, что нужно. Не что интересно, а что нужно.

— А можно заставить? — не удержался директор.

— Пожалуй, можно! — ответил Борис. — Нужно только захотеть и очень захотеть, и тогда можно заставить себя сделать что угодно… Захотеть вот только…

— Трудно бывает! — улыбнувшись, подсказал директор.

— Трудно! — тоже улыбнулся Борис. — И тут опять не разберешь.

— Почему не разберешь? — теперь уже смело спросил директор, видя, что Борис разговорился, но, разговорившись, остановился у какого-то порога, который и сам еще, может быть, не сумел переступить.

— Да так… — уклончиво ответил Борис, но потом, подумав, добавил: — А почему ты захотел? Потому, что это нужно, или потому, что интересно стало? Вот и не разберешь.

— Ну, например? — допытывался директор, решив теперь уже выжать из этого разговора все, что только можно.

В этот момент дверь отворилась, и вошел завхоз школы с какими-то бумагами.

— После, после!.. Потом! — замахал на него руками директор и, когда завхоз исчез, повторил тот же вопрос: — Ну, например?

Он испугался, что несвоевременное вторжение постороннего человека расстроит наладившийся разговор, но Борис не смутился и очень охотно ответил:

— Ну, например, математика! Раньше она была мне совсем неинтересна, и я просто решил: подогнать, подтянуться. Просто, чтоб отметку повысить. Ну… перед отцом стыдно было. Начал заниматься, а она мне вдруг интересной стала.