— Ну, а тогда и о нас, маленьких людях, не забудьте! — улыбнулась преподавательница английского языка. — Без знания языков тоже не может быть культурного человека!..

Сергей Ильич был занят — просматривал классный журнал, но едва Владимир Семенович начал свою тираду, он стал прислушиваться и теперь решительным жестом захлопнул журнал.

— Ну, сабантуй начинается! — подшутила Варвара Павловна.

— А чего вы смеетесь? — так же решительно повернулся к ней Сергей Ильич — Да, сабантуй!.. Мне мамаша одна говорит нынче: «И зачем дети теряют время в вашей рабочей комнате на изготовление каких-то ручек для щеток. Неужели купить нельзя?» А мы говорим о мировоззрении, о формировании!.. Нам ломать все нужно! Человек формируется — разрешите сказать вам, Владимир Семенович, — во времени, а не абстрактно, для своего времени и для своей эпохи формируется. А у нас эпоха великих строек и электрификации, атомная эпоха начинается. У нас техника на каждом шагу — от домашнего утюга до реактора. А где основа техники?

— Физика! — в том же шутливом тоне подсказала Варвара Павловна. — Сергей Ильич прямо локтями распихивает место для своей физики.

— И плохо распихивает! — еще больше распаляясь, набросился на нее Сергей Ильич. — Будь моя власть, я бы все ваши гуманитарные науки на пятьдесят процентов сократил.

— Почему не на сто? — усмехнулся Владимир Семенович.

— Хватит и на пятьдесят! И педагогику вашу — по книжечкам да по учебничкам, отсюда и досюда — всю перекроил. Да, да! Труда нужно больше, работы, самостоятельности!

— Товарищи! О чем вы спорите? Даже смешно! — сказала наконец внимательно слушавшая всех Зинаида Михайловна. — Мы все делаем одно дело. Каждый из нас оттачивает ту или иную грань в личности человека, и история, кстати сказать, тоже играет в этом крупнейшую роль. Одна грань может быть меньше, другая больше, но каждая нужна, каждая создает тот психологический рисунок, по которому мы формируем сознание будущего человека коммунистического общества. Здесь не может быть спора! Тут вопрос о том: как это сделать? Как тоньше, чище отшлифовать эти грани, чтобы они сверкали.

— И другой вопрос, — не унимался Сергей Ильич, — какую грань делать больше, какую меньше. А от этого весь этот самый психологический рисунок зависит.

В это время прозвенел первый звонок, и учителя стали разбирать журналы.

— Да, но разговор-то у нас начался с Кострова, — сказала Полина Антоновна. — Вы все-таки его недооцениваете, Владимир Семенович.

— Скажите попросту: придираюсь! — съехидничал Владимир Семенович.

— На воре, видно, шапка горит! — усмехнулась Зинаида Михайловна, легким движением доставая нужный ей журнал. — Нет, что ни говорите, быстро растущий мальчик. Другого ведь с места не сдвинешь, не растормошишь. А Костров… Он, как Гвидон, не по дням, а по часам растет.

— Это вы говорите потому, что Костров по вашему предмету… так сказать… — хотел что-то ответить ей Владимир Семенович, но она укоризненно поглядела на него.

— Владимир Семенович! Я вас не понимаю! При чем здесь предмет?.. Нельзя же решать все так узко, по-цеховому. Можно любить предмет и нужно любить свой предмет, но за предметом нельзя забывать человека, ученика! В конце концов не дети для предмета, а предмет для детей.

— Ну, простите!.. — попробовал было возразить Владимир Семенович, но Зинаида Михайловна его тут же перебила:

— И прощать нечего! Я знаю, что вы хотите сказать: предмет несет в себе свои требования.

— И свои прелести, — добавил Владимир Семенович.

— И с этим согласна! Но их донести нужно до детей, эти прелести. Чтобы они их полюбили, пеняли и приняли. А если они превращаются в жупел…

— Товарищи! Что же вы? — раздался вдруг голос вошедшего завуча. — Сейчас будет второй звонок, а вы занимаетесь разговорами!

Не закончив спора, учителя стали быстро расходиться по классам. До четвертого этажа Полине Антоновне пришлось идти с Зинаидой Михайловной; и по пути она сказала ей о несговорчивом литераторе:

— Ведь это же ворчун! Я его давно знаю. Он милейший человек и великолепный учитель. В литературу свою влюблен до помрачения. Но он просто ворчун. И вся жизнь у него такая!

— А именно?

— Да так… Когда-то, в молодости, он сам, кажется, пробовал писать, напечатал даже два рассказа. А потом пошли неудачи. Но они разочаровали его, пожалуй, больше в себе, чем в литературе. К ней у него, как видите, сохранилась святая и требовательная до щепетильности любовь. И в личной жизни что-то было… Одним словом, мечта не сбылась, любовь не удалась… Неудачи! Ну, в конце концов это его личное дело!

А «ворчун», растревоженный этим разговором, таким неожиданно горячим и по-товарищески прямым, тоже взял журнал и тоже пошел в класс. Привычным кивком головы он поздоровался с учениками, сказал обычное: «Садитесь, молодые люди», отметил отсутствующих и начал опрос. Он делал все, что надо, что нужно было делать, потому что это была его обязанность, но ребята заметили, что урок сегодня идет как-то по-особенному: Владимир Семенович не так резок и часто, точно забывшись, смотрит куда-то через головы учеников…

День начинался как обычно.

Восьмой «В» дежурил по школе, и Полина Антоновна пришла в половине восьмого утра. Без четверти восемь все ее «воробышки» тоже были в сборе, и Феликс, староста класса, стал раздавать им красные повязки. Но когда он расставлял ребят по постам, то получилось первое недоразумение. В расписании, составленном Феликсом, оказались пропущенными некоторые посты, — пришлось перестраиваться на ходу. Тогда возник спор — одни не хотели уходить с тех постов, на которые они были назначены по расписанию, другим, наоборот, их новые места нравились больше, чем старые. Феликс не сумел быстро и решительно подавить эти разногласия и, благодушно улыбаясь, посматривал то на одних, то на других.

— Ну, народ! Народ! Ну, давайте ж как-нибудь!..

Но улыбка на «народ» не действовала, а твердости Феликс не проявил.

Наконец все было улажено, и неразрешенным оставался только вопрос о дежурствах в туалетных комнатах. Вася Трошкин, а глядя на него и Витя Уваров, на которых по новому расписанию падала эта неприятная обязанность, упорно от нее отказывались.

— А почему я должен там дежурить? — кипятился Вася. — То ты меня в буфет назначил, а теперь… Здрассте!

— Ну, раз нужно! Так получилось! — видя беспомощность Феликса, поддержал его Борис.

— А почему меня? — не сдавался Вася. — Что я — хуже других? Почему меня?

Спор затягивался, а время подходило к восьми, и Полине Антоновне пришлось вмешаться самой: в восемь все дежурные должны быть на местах.

В восемь — впуск в школу. В восемь открываются ее двери, в восемь включается школьное радио, в восемь появляется директор и, заложив руки назад, встречает учащихся.

Полине Антоновне нравилась эта традиция, установленная, вернее, восстановленная, после войны, — с тех самых пор, как Алексей Дмитриевич, вернувшись с фронта, пришел опять в школу. На громадном полотнище — текст присяги молодогвардейцев своему народу, по сторонам — скульптуры Олега Кошевого и Зои Космодемьянской, перед ними — директор, дежурный педагог и дежурный ученик с красными повязками на рукавах. Мимо них, под звуки марша, один за другим идут ученики, и каждый, от самого большого до самого маленького, поклонится директору, и каждый почувствует на себе его внимательный взгляд. Полина Антоновна была убеждена, что этим взглядом уже закладывается зерно того порядка, по которому должен быть проведен начинающийся день.

В восемь часов семнадцать минут по всем этажам раздается передаваемая по радио команда:

— На зарядку, стройся!

Начинается зарядка — длинные ряды мальчиков приседают и поднимаются, разводят руки, раскачиваются направо и налево. Полина Антоновна помнила, скольких трудов стоило ввести эту зарядку после войны, зато ее новый, собранный из разных школ класс принял ее почти с самого начала как что-то незыблемое.