— Теперь вы — лицо школы. Теперь нужно быть особенно вдумчивым, особенно внимательным к каждому своему шагу.

И Борис старался быть внимательным, быть вдумчивым.

Уроков было много, очень много. Мать охала, вздыхала и сокрушенно качала головой, ворчала на школу, на учителей, которые совсем не жалеют ребят. Она оберегала Бориса, не отвлекала его ни на какие хозяйственные дела — пусть учится! Борис чувствовал это и старался, наоборот, помочь ей, когда можно и чем можно, — и за хлебом сходить, и мусор вынести, и кастрюлю запаять. Но в основном приходилось учиться и учиться. Ему самому интересно было сравнивать свое отношение к учебе раньше и теперь, в десятом классе. Когда-то учение было нудной, не совсем понятной обязанностью, потом — погоней за отметками, желанием сдержать слово, сделать приятное отцу, матери. В девятом классе его стал увлекать процесс познания, а теперь его начинало интересовать, как и откуда все пошло, почему и как сложилось в жизни. Все, что постепенно накапливалось, вдруг оформилось и нашло свое место в какой-то общей и все расширяющейся системе. Точно в детском конструкторе: были колесики, винтики, шайбочки — и вот получается шагающий экскаватор или мост! И многие слова, понятия, высокие по своему значению, которые и раньше приходилось читать, слышать, повторять, но которые не доходили до сознания, теперь дошли, приобрели заложенный в них смысл и начали жить своей полнокровной жизнью.

Появилось сознание, что ты учишься не для того, чтобы просто учить, накапливать знания, но что и ты можешь что-то сделать в жизни — не взять себе, а дать.

записал Борис у себя в «Золотых словах» строки из прочитанного стихотворения.

Одно все-таки было плохо: много всего — уроков, дополнительного чтения, много дополнительных занятий и обязанностей. Жизнь от этого получалась — как струна: всегда до крайности напряжена, всегда некогда — уроки, кружок, собрания, газета, гимнастика… Эта напряженность сама собой рождала порядок и дисциплину — без дисциплины при такой нагрузке нельзя. Главное — планомерность и неотступность, план на вечер и утро, равномерное распределение усилий. Но это не всегда получалось, очень часто совсем не получалось. Чтение художественной литературы, например, — когда? Каждый день по часу или в воскресенье сколько захочется? Но вот попалась интересная книга, и, забывая о всех расписаниях, читаешь ее вечерами, а то и ночью под одеялом, при свете электрического фонарика.

Или футбол… Ну как можно удержаться и, по старой памяти, забыв обо всем, не удрать на стадион, когда играет московское «Динамо» с командой Хельсинки? Тогда все ломается, приходится в чем-то фальшивить, что-то прочитывать пробежкой, а потом снова брать себя в руки и снова продолжать борьбу за планомерность и неотступность.

По-иному стали складываться у Бориса отношения и с отцом. Отец не так часто и не так придирчиво спрашивал его теперь об «обстановке», зато иногда заводил с ним разговоры на житейские, политические или какие-нибудь отвлеченные темы.

Особенно много он говорил о приближающемся девятнадцатом съезде партии, о директивах по пятилетнему плану, о новом Уставе. Ему, например, было жалко слова «большевик».

— Сжились мы с ним, сроднились. Но… на том наша партия и стоит: новое так новое, вперед так вперед, а за старое держаться нечего. И вот до чего дожили. Бывало, старое — что значит старое? Предрассудки разные, пережитки, — словом, недоломанные куски прошлого. А теперь через свое перешагивать приходится! Было — наше, новое, дорогое, а теперь — старое! Вот она, жизнь-то, как идет!

И пошли разговоры о том, «как идет жизнь». Это переплетается с тем, что изучают в школе — по истории, по литературе, и Борис с удовольствием слушает рассказы отца. Он слушал их и раньше, но слушал по-ребячьи, выхватывая самое интересное, захватывающее. Теперь ему было интересно все: и как отец мальчишкой «ходил в пастухах» и как он со своим отцом работал «исполу» на полях помещика Кузьминского. Это было тем более интересно, что многое из того, о чем рассказывал отец, Борис видел сам. Он видел большой колхозный сад, обсаженный липами, в котором любил бывать, когда ездил к дяде Максиму, — в прошлом это был сад помещика Кузьминского. Он видел большое белое здание на Беседе, где теперь помещалась школа, — бывший дом помещика Кузьминского. Он видел колхозный луг возле лесочка, носившего непонятное название Кокаревка, куда они с ребятами ездили в ночное. Этот луг, оказывается, тоже был «барским», принадлежал тому же Кузьминскому. Он видел церковь в старом монастыре, а возле церкви железную, поломанную теперь ограду, а за оградой — памятник из черного мрамора, на котором тоже была высечена фамилия Кузьминского.

Все это оживало теперь в рассказах отца о том, как они в семнадцатом году пошли «всем обществом» и скосили тот луг у Кокаревки, как к ним приехал матрос из Балтийского флота, здоровый, кряжистый, охрипший от бесконечных митингов, и как его выбрали первым председателем уездного Совнаркома («Как же! Тогда в каждом уезде свои совнаркомы были!»), о том, как кулаки во главе с помещичьим сынком подняли восстание, подожгли мост на «шоссейке» и как молодой парнишка, пастух и батрак Федька Костров, впервые взялся в те дни за оружие.

— Так я с той самой винтовкой и в Красную Армию пошел тогда, — вспоминал Федор Петрович. — Горячие годки были, нечего сказать! Хотя, подумаешь, холодных-то с тех пор и не бывало. Не одно, так другое, не другое, так третье, — только, гляди, повертывайся! По крутосклону шли. Жизнь нас подстегивала, а мы — ее. Так вот все время и живем. На высшем градусе! Так и вам наказываем, сыновьям нашим, — добавил Федор Петрович, любивший поучать и лишний раз подчеркнуть то, что, по его мнению, не мешает подчеркнуть. — Градуса не снижайте! На полном накале чтобы жить!.. Ты куда думаешь-то? По какой дороге идти? Думал?

— Ду-умал! — нерешительно протянул Борис.

— Пора!

Борис и сам знал, что пора, — нужно решать. Но он считал недостойным для себя делом бросаться словами, а остановиться твердо пока ни на чем не мог. И это мучило его. Раньше Борис успокаивал себя тем, что учиться еще долго, — успеешь решить и выбрать. Но вот учиться осталось несколько месяцев, а решать было все так же трудно! И даже труднее!

Вот он прослушал в Планетарии лекцию о радиолокации — музыка, а не лекция! Но разве здесь все сделано? Тут еще работы и работы, разве нельзя этому отдать всю жизнь?

А электричество?.. А горное дело?..

Вот Игорь дал Борису маленькую книжечку Ферсмана «Воспоминания о камне» — и камень ожил, наполнился поэзией. Захотелось бродить по скалам, читать по ним историю земли!

Вот на уроке истории прозвучали слова: «Из искры возгорится пламя». И Борису рисуется картина: мрак, во мраке вспыхнула искра, дуют злые ветры, силятся ее погасить и уничтожить. Но чем ожесточеннее они дуют, тем искра разгорается все ярче. Вспышка огня, другая, третья, — разгорелось пламя, неукротимое, неугасимое.

— Так в чем же причина этой неугасимости? — ставит вопрос Зинаида Михайловна. — Каковы исторические закономерности, обеспечившие победное шествие нашей революции?

И Борису хочется постигнуть закономерности жизни, открывать новые, изучать прошлое, чтобы прокладывать пути в будущее.

А вот утром, по пути в школу, он встретил Сеньку Боброва. Рыжий чуб выбивался у него из-под маленькой кепочки и придавал ему задорный вид, чем-то напоминавший старого, времен расшибалочки, Сеньку.

— Здоро́во! В школу? — спросил Сенька.

— В школу. А ты?

— С ночи.

Нет! Это совсем другой Сенька — квалифицированный уже слесарь-инструментальщик. У него и тон, и походка, и манера держаться уверенно, слегка пренебрежительно говорили, что он знает себе цену и сумеет за себя постоять. И тоже завидно. Тоже хочется вдруг стать самостоятельным и простаивать ночи у станка.