— Это не хорошие, это, наоборот, плохие товарищи! — говорил он на собрании. — Они скрыли виновного, вместо того чтобы его остановить. Это ложное товарищество! И коллектив тоже! Коллектив — это организованность. А если устраивают свалку, это стадо, а не коллектив, и Феликс тут совсем не прав!

А потом Феликс, в свою очередь, поставил вопрос о Рубине.

Сославшись на болезнь, Рубин отказался отвечать по химии. Учитель поверил. Но Феликсу Рубин проговорился, что просто не выучил химию, не успел, потому что вчера были и занятия в музыкальной школе, и соревнование за честь школы по баскетболу, и очень много уроков по всем предметам.

Разобрали и этот вопрос: похвалили Феликса и критиковали Рубина.

— Был секретарем, так из кожи лез, все первым хотел быть. А теперь, раз не секретарь, значит валяй кое-как! Это, по-моему, тоже неверно! Не по-комсомольски!

Отсюда возник вопрос о мотивах учения: кто из-за чего и для чего учится? Можно учиться по необходимости, от тройки до тройки, учиться без думы и мысли, ни за что не цепляясь, как учатся до сих пор «зеленые насаждения» — Юра Усов и Юра Урусов. Можно учиться, стремясь приносить потом родине как можно больше пользы, или из интереса, потому что хочется знать. А можно учиться, чтобы «себя выставить».

Разгорелся спор. Одни считали, что среди нашей молодежи нет таких, кто не думал бы о пользе родине, и все учатся только для этого. Другие яростно спорили против этого, утверждая, что это «художественный свист», об этом только говорят, а на самом деле думают о себе и о своей будущей карьере. Тогда кто-то сказал, что в этом тоже плохого нет — нужно думать и об обществе и о себе, сочетать общее с личным. Но в ответ на это послышалось сразу несколько голосов:

— Сочетать — да! А в чем главное?

Так, почти на каждом собрании, возникая из какого-нибудь частного случая, вставали вопросы, вырастали в проблемы. Ребята начинали рассуждать по-настоящему, по-большому, «смотреть шире», и Полина Антоновна все реальнее и ощутимее чувствовала роль комсомола в классе. Действительно, опора! То, что она стала замечать начиная с девятого класса, теперь чувствовалось совершенно ясно: создавалось общее настроение осмысленности поведения, проявляясь во множестве мелких обстоятельств, с которыми раньше пришлось бы долго возиться и которые теперь решались сами собой.

Полина Антоновна старалась запоминать эти случаи, какие поинтересней — записывала в своем дневнике.

Из этого множества один на другой наплывающих случаев вырисовывалась как будто бы отрадная картина все более растущего сознания класса. Но вот неожиданно происходит новая вспышка противоречий, и это ощущение слаженности вдруг исчезает, и опять приходится одергивать, — одергивать даже того, с кем уже обо всем, кажется, договорились, на кого можно было положиться и понадеяться.

Была контрольная по алгебре. Контрольная как контрольная, и никаких особых вопросов она не вызывала. Но на другой день, после уроков, когда Полина Антоновна собралась домой, к ней подошел Саша Прудкин.

— Полина Антоновна! За что вы мне отметку снизили? У меня, по-моему, все правильно.

— По-вашему — может быть! — ответила Полина Антоновна. — Но если я снизила, значит у вас есть ошибка.

— Да нет! — в глазах Саши откровенное недоумение. — Я все просмотрел и ничего не нашел.

— Ну что вы мне говорите! Какие глупости! Посмотрите получше! — недовольно ответила Полина Антоновна (у нее болел муж, должен был прийти врач, и Полина Антоновна очень спешила).

— Вот, пожалуйста! — Саша протянул ей свою тетрадь.

Пришлось взять тетрадь и просмотреть всю работу заново.

— Позвольте! — вдруг встрепенулась она. — У вас же здесь был минус!

— Где? У меня плюс…

— Да, но был минус!

Глаза Саши метнулись было в сторону, но потом с тем же полным и откровенным недоумением уставились на нее.

— Возьмите вашу работу, — сказала Полина Антоновна. — Я не хочу видеть ее и не хочу с вами разговаривать!

На другой день к ней подошел Борис.

— Полина Антоновна, что у вас с Прудкиным вышло?

— У меня? А что у меня с ним может выйти?

— Он пришел к нам в бюро, плачет и уверяет, что вы не заметили у него знак!

— А забыли, как он уверял, что стекла в форточке не было?

— Да ведь, Полина Антоновна, нужно и верить человеку. Тогда он обманул, его поправили, а теперь… Что ж мы ему… совсем не будем верить?

— И что же вы решили? — насторожилась Полина Антоновна.

— Мы ничего не решили. Но… мы с вами хотели поговорить. Может, действительно вам много работ пришлось проверять, вы устали, не заметили…

— Значит, все-таки решили? А как же! Вы же стали на его сторону. Учитель ошибся! А решение ЦК комсомола вы знаете? Комсомол — опора учителя!

— Да нет, это мы знаем, — смутился Борис. — Но…

— А если знаете, какое может быть «но»? Откуда «но»?

— Да ведь он плачет, Полина Антоновна! А в десятом классе заплакать…

— Попался, оттого и плачет! — решительно ответила Полина Антоновна. — Не будем спорить! Я — учительница, ученик ко мне обратился, я вопрос разобрала и установила: совершена подделка! Вот какой вопрос вам нужно разобрать. А вы какую позицию заняли?

Несколько дней Борис потратил на то, чтобы разобраться в деле Саши Прудкина. Он испробовал все: и грозил, и выпытывал, и уговаривал, и беседовал по душам, по-хорошему. И только с большим трудом добился в конце концов правды: Саша признался, что, получив от Полины Антоновны тетрадь, он подобрал подходящие чернила и произвел небольшую «операцию» — исправил минус на плюс.

— Ты что? Одурел? — спросил Борис, понимая теперь, какую действительно ошибочную позицию он занял вместе с бюро в этом деле.

— Одурел! — признался и Саша Прудкин. — Сам не знаю, как это вышло. Я показал тетрадку Сухоручко, а он говорит: минус и плюс — разница маленькая! Ну, я…

— А ты и послушался? — упрекнул Борис. — Ты ж комсомолец! Ты на него должен влиять, а ты ему поддался, чести своей комсомольской не пожалел! Как ты теперь за это отвечать будешь?!

Когда Борис заговорил об этом с Сухоручко, тот решительно от всего отказался.

— Я?.. Когда?.. Ничего я ему не говорил!

— А тетрадь он тебе показывал?

— Показывал.

— А что ты ему сказал?

— Ничего! Посмеялся только: минус, плюс — какая разница? Так это ж шутка! Смех, что он плюс с минусом спутал. Больше я ему ничего не говорил. А что он — шутки не понимает?

Борис и верил этому и не верил: слишком уж оба они были ненадежными ребятами.

— Привыкли все на Сухоручко валить, вот и валят! — ворчал Эдик. — Сам сделал, а виноват Сухоручко. А еще комсомолец!

Они сидели после уроков друг против друга, забравшись на парты, и голоса их гулко раздавались в непривычной тишине класса. В воздухе еще стояла невыветрившаяся духота, на доске виднелись какие-то полустертые слава, на полу возле нее валялась белая от мела тряпка.

Борис пристально смотрел на Сухоручко, стараясь угадать правду: чтобы это была простая шутка, без всякого намека на подстрекательство, в это Борис не очень верил…

— Что глядишь? — спросил Сухоручко. — Думаешь, я не понимаю, каким должен быть комсомолец?

— А каким? — спросил Борис.

Сухоручко неестественно вытянулся, выпучил глаза и подчеркнуто монотонным голосом забарабанил:

— Комсомолец должен идти в авангарде молодежи, быть образцом и примером в борьбе за построение коммунистического общества… Так, что ли? — спросил он, сразу изменив тон.

— Брось паясничать! — остановил его Борис.

— Что такое настоящий комсомолец, я, к твоему сведению, Боря, не хуже тебя знаю, не беспокойся, — уже совершенно серьезно сказал Сухоручко. — Сам, может, и не могу им быть, а если б захотел…

— А почему ж не хочешь?

— Почему, почему… Потому что оканчивается на «у»! — Сухоручко безнадежно махнул рукой. — А что об этом говорить, вы сами меня не примете!

В класс вошла уборщица с ведром и половой щеткой.