Энекути, сопя от усердия, растирала руки Габак-шиху и ворчала на непогоду. Габак-ших лежал навзничь на подстилке из верблюжьей шерсти, положив под голову пуховую подушку, и блаженствовал. На последние слова своей сожительницы он приоткрыл глаза, вытянул длинную, как у петуха, шею, покосился на окно.

— Истинно, святая мать, это предвестие конца света. Мой отец — да упокоит его аллах в райских кущах, — прожил долгую и приятную жизнь, но никогда мы не слышали от него о таком столпотворении. Истинно конец света! Я сам с отцом по харманам ходил, — к ишану Сеидахмеду уже позже пришёл, когда надоело ходить. Если мы были в пути два месяца, то зерна после этого хватало на два года. А в этом году все харманы обошёл — батмана пшеницы не набрал. Разве это не признак конца света?

Энекути ожесточённо почесала голову и принялась массировать вторую руку шиха.

— Признак, признак! — отозвалась она. — Если не народу, то нам признак — скоро с голоду помрём.

— Да-да, мать, очень плохие времена! Раньше, когда я подъезжал на кобыле к харманам, где провеивают зерно, и возглашал: «Сытость делам твоим, Баба-дайхан!», — меня с почётом снимали с кобылы и говорили: «Пусть жизнь ваша будет долгой! Добро пожаловать, ходжам-ага!» Клянусь, я зачерпывал прямо ведром пшеницу и ставил её перед кобылой, а дайхане ещё говорили: «Как следует кормите вашу лошадь, ходжам-ага». Ой, боже мой, сколько пшеницы поела эта кобыла! Если бы всё это зерно сохранить, мы с тобой горя не знали бы целых пять лет!

— Бедная лошадь совсем голодная стоит, — посочувствовала Энекути. — Надо бы ей хоть две горсти зерна в день давать, а то околеет.

— Нельзя давать зерно! — испугался Габак-ших и даже привстал со своего ложа. — Нельзя давать! Не сегодня-завтра одна пригоршня пшеницы сравняется в цене с этой лошадью. Пусть подыхает — она своё пожила, послужила и отцу, и старшему брату, и мне. Где у нас зерно, чтобы её кормить? Вон в тот пёстрый хурд-жун ровно четыре батмана пшеницы входит. Прежде с каждого хармана я его полным увозил, а нынче со всех харманов ведра не набрал! Не знаю, мать, от кого теперь достатка ожидать.

— Плохо ещё, что люди отказываются от благословения! — убеждённо изрекла Энекути.

Габак-ших посмотрел на неё, иронически сказал:

— От благословений их животы не наполнятся. И наши — тоже сытыми не станут.

— Хай, послушайте, люди, что говорит ишан-ага! — воскликнула Энекути. — Если ты так говоришь, то что простые люди скажут!

Габак-ших сел, подёргал свои тоненькие — мышиным хвостиком — усы.

— Я не говорю, мать, что человек отказывается от благословения. Он не отказывается. Но не успеешь ты ещё «аминь» произнести, как он уже бороду гладит и говорит: «Спасибо тебе, ходжам-ага». Что ж, я буду их благословлять за то, что они свои бороды гладят?

— А ты разве не можешь сказать, что без подношения благословение не имеет силы? — упрекнула Энекути.

— Могу, да что толку! — махнул рукой ших. — To, что называлось раньше благословением, ты сегодня можешь завернуть в парчу, накрыть платком с толковой бахромой и на базар вынести — никто не купит. Надо и нам искать другие пути, о которых говорят: «Он и подленький, он и здоровенький».

— Что это за путь?

— Трудиться надо!

Если бы под самым ухом Энекути выстрелила рогатая пушка каджаров, это потрясло бы её меньше, чем последняя фраза Габак-шиха. Она выкатила глаза и уставилась на мужа, как на лохматого дэва из старых развалин.

— Ишан-ага! — завопила она, обретя наконец голос.

— Святой ишан-ага! Ведь ты происходишь из священного рода! Мы сидим на святом месте! Аллах не поручал нам трудиться! Нам поручено свыше сидеть и благословлять народ!

Она дрожала и протягивала руки то к Габак-шиху, то. к потолку мазанки, обращаясь за свидетельством к незримому аллаху.

Вдоволь насладившись её испугом, который в общем-то был скорее притворным, нежели настоящим, — так по крайней мере думал ших, хотя и ошибался, как всегда, — Габак сказал:

— Ты меня неправильно поняла, мать. Я не заставлю тебя махать кетменём — это дело простых дайхан, пусть они машут. Я говорю о другом. Возле мазара растёт, я подсчитал, девяносто семь корней джиды. На них полным-полно феников[39], которые уже покраснели, что твоя хурма. Ветки до самой земли гнутся. Видно, плодородие, уйдя от земли, село на верхушках деревьев. Но кроме плодородия там сидят ещё воробьи. Они едят наши феники.

Как-то раньше Габак говорил, что феники пропадают зря, расклёвываются птицами, гниют на земле, а их можно было бы употребить с пользой. Но в ту пору дайхане не скупились на подношения, и Энекути отмахнулась: «Что же, я стану кричать, как ишачка, на твоих птиц? А что люди скажут?» Так и осталось предложение Габак-шиха только добрым пожеланием. Но сейчас Энекути не возражала.

— Верное твоё слово, ишан-ага! Если соберём феники, разбогатеем…

— Если соберём феники, — подхватил Габак-ших, — четыреста батманов их будет, не меньше! Четыреста батманов, понимаешь? С таким запасом мы по самому пупу земли ходить сможем! Никакой голод, даже если он приползёт семиглавым змеем, будет нам не страшен, ни одной головы на нас не поднимет! Только найди мне какой-нибудь старый носок, я из него сделаю сапан[40]. Два раза щёлкну — всех воробьёв разгоню.

— Вот есть подходящий носок, — сказала Энекути. — Я на свалке возле дома Бекмурад-бая нашла. Верх совсем целый, подойдёт. Хороший сапан получится!

На следующее утро Габак-ших вышел со своим сапаном из дому. Сапан действительно щёлкал оглушительно, но когда Габак попробовал метнуть кусок сухой глины, у него ничего не получилось — глина полетела не туда, куда надо, а почему-то в сторону и упала всего шагах в пяти.

К середине дня Габак-ших уже бесцельно слонялся возле деревьев, злой и уставший. Он думал: «Я — из святого рода. Я могу пойти к любому, к самому именитому ишану, и тот обязан кормить меня и содержать. Разве моё дело гоняться за глупыми птицами? Пусть гоняет их Элти, она не святая, ей на роду положено трудиться».

Охая и стеная, он вошёл в мазанку и рухнул, как подрубленный, на постель.

— Что за беда стряслась? — всполошилась Энекути.

— Всё пропало, святая мать, всё пропало! — заныл слабым голосом Габак-ших.

— Что пропало? Да говори ты скорее! — теребила его Энекути.

Хитрый Габак-ших только охал и бормотал невнятное, поглядывая за мечущейся женщиной в щёлочки прижмуренных глаз. Потом слабым дрожащим голосом объяснил, что случайно уснул под деревом и по спине у него проползло что-то очень тяжёлое. Он открыл глаза и увидел чёрную змею. Это она проползла у него по спине и поселила лихорадку в его костях. Теперь он не может не только ходить, но даже сидеть.

Энекути сделала вид, будто поверила, и, полагая, что немощь продлится недолго, сама пошла гонять сапаном птиц. Это получалось у неё ещё менее успешно, чем у Габака, но она мужественно выдержала четыре дня. Когда же стало ясно, что Габак-ших и не помышляет о том, чтобы снова взяться за охрану феников, Энекути решительно улеглась рядом с ним и принялась стонать на разные голоса и взывать к богу.

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если б в дверь не заглянули две пожилые женщины.

Не успел Габак-ших раскрыть рта для приветствия, как Энекути торопливо затараторила:

— Вах, боже, вах, боже — странное дело произошло!! Благодать аллаха осенила святого шиха — послал всевышний нам духа в друзья!

Энекути сделала многозначительную паузу, чтобы до слушательниц дошёл весь смысл сказанного, чтобы поселил в душах их трепет и благоговение, и продолжала:

— Третьего дня это было. Вышел ишан-ага вечером во двор и увидел, что одно из фениковых деревьев стало очень толстым и ствол его красный, как кровь. Ишан-ага сразу догадался, в чём дело, но не испугался, а сотворил молитву и, поручив себя господу, пошёл к дереву. И только он приблизился, ка него накинулся дух!